Nicolas Metaxas – Lonely
Я выскакиваю из подъезда и осматриваюсь по сторонам. Возвращаться домой к Тому совершенно не хочется, мало того, я никак не горю желанием снова быть подавленным его запахом. Как мне не хочется признавать это, но всё-таки Густав прав. Я столько времени находился без альфы, что совсем позабыл, какого это чувствовать его запах, подчинять ему, сходить с ума, быть зависимым. Это хуже наркотиков, хуже всякого алкоголя и сигарет. Это вселяет в меня ужас больше всего на свете, потому что я так и не смог окончательно восстановиться после отказа Тома. Он сделал мне больно, он уничтожил меня, уничтожил омегу внутри меня, заставил её медленно умирать в глубине моей души, предоставляя место кому-то другому. Ни альфе и ни омеге. Бете?
Я всегда втайне завидовал Густаву, потому что он никогда не зависел от запахов. Ему всё равно с кем встречаться, кого любить, он может выбирать любого, будь то омега или альфа. Бета может отдать своё сердце кому захочет.
А омега нет.
Омега вечно ищет того самого альфу, а когда отчаивается, выбирает кого попало, лишь бы не быть одиноким. И я всей душой ненавижу это. Каулитц заставил меня ненавидеть, он заставил меня измениться и принять реальность, которая оказалась для меня слишком невыносимой.
Хотя, если подумать, я ещё до него пытался бороться с природой, принимая таблетки. Я глотал их день за днём, думая, что это никак не повлияет на меня. Я думал, если пара действительно истинная, то никакие запахи не помешают им быть вместе.
Как же я ошибался.
Я прекрасно понимал, что уничтожаю себя, я знал, что зависим от препаратов, но перестал пытаться бороться с этим, когда меня отвергли. Это помогало заглушить боль и притупить желание умереть.
Сидя в своей комнате в полном одиночестве, я думал, что этот бесполезный мир остановился. Исчез. Умер. Оставил меня в покое. Но правда была в том, что это не мир за окном умирал, а я. Одиночество не спасает. Оно лишь даёт иллюзию того, что внешние проблемы не касаются тебя, оставляют в покое и дают возможность жить так, как ты хочешь.
Я ненавидел людей, и ненавижу до сих пор. Потому что не понимаю.
К чему фальшь и маски? К чему правила отношений альф и омег? К чему дискриминация?
Поглощённый пустотой одиночества, я понимал, что не могу с этим бороться. Да и сил у меня не было даже просто жить.
Я ненавижу всех, кто причинил мне боль. Я никогда их не прощу.
Густава, за то, что я до сих пор живу со всем этим грузом.
Бабушку, за то, что она бросила меня в одиночестве, ведь больше у меня никого нет.
И Тома, за то, что он пытается вернуть того наивного омежку, который был влюблён в него в школе. Бесит то, что он делает вид, словно ничего не было, словно он просто уехал куда-нибудь, а теперь вернулся. Если он пытается загладить передо мной вину, то ничего не получится.
Он причинил мне столько боли… И я хочу, чтобы Каулитц страдал так же, как я. Я хочу, чтобы он почувствовал всю боль и одиночество, что до сих пор не покидают мою душу.
Говоря о бесполезных масках, я сам ношу одну из них, пытаюсь убежать от реальности, стать кем-то другим. Но проблема в том, что в глубине души я не хочу этого делать. Я устал убегать, но и прощать никого не хочу.
И Шеффер снова прав. Я боюсь, что мне причинят боль, поэтому убегаю. Я слишком гордый, чтобы соглашаться с этим. И я всегда себе противоречу.
Тучи сгущаются, когда я просыпаюсь от мыслей, сидя на качелях на детской площадке. Даже не помню, как сюда добрался – так не хотелось обратно домой. Да и не мой это дом, не привык я к таким громадным зданиям, мне бы небольшую квартирку с душем, спальней, кухней, ну, и гостиную можно. Так спокойней, нежели в пустом огромном доме, в котором заблудиться не долго.
Я вздыхаю и поднимаю голову – небо затянулось тучами и потемнело. Скоро гроза. Надо бы возвращаться, но так лень. Сидел бы здесь в одиночестве, думал бы о своём, никому не мешал. Солнца давно нет, а я всё ещё в очках, ветер треплет футболку, качели легко скрипят от лёгкого движения. Я смотрю вверх и думаю, что хочу летать.
Если бы я был птицей, я бы вспорхнул в небеса и улетел куда-нибудь далеко, чтобы никогда не возвращаться. Парил бы под облаками, свободный, никому не нужный. Ведь птицам ничего не нужно, им бы летать, есть всякую живность, плести гнёзда, высиживать яйца…
Я прикрываю глаза, думая, что будь я птицей, просто бы летал. Ничего больше. Даже если бы крылья не шевелились от усталости, я всё равно бы не переставал парить. Я был бы свободным…
На щёку капает холодная капля, отчего я вздрагиваю и неохотно приоткрываю веки. Ветер усиливается, словно небеса готовятся к мощному броску, вдали сверкает молния и приглушённо грохочет гром. Ещё одна капля на лоб, затем щёки, увеличиваясь с каждым мгновением, затекая за ворот футболки, обрушиваясь на меня и забираясь в сердце, ведь дождь соединяет навеки разлучённые небеса и землю, словно два сердца.
Ливень накрывает меня внезапно, заставляя промокнуть за считанные секунды, но я не двигаюсь. Прикусываю губу и прикрываю глаза, понимая, что плачу. Впервые после выписки из больницы. Впервые за долгое время я срываю маску, не в силах притворяться перед небесами.
Через пару минут я встаю и медленно плетусь к дороге. Улица пустынна, капли дождя отскакивают от асфальта, образовывая лужи, редкие машины проносятся мимо с такой скоростью, что вода отскакивает в разные стороны из-под колёс.
Я иду медленно, опустив голову – капли стекают с волос на лицо – очки всё ещё закрывают глаза, одежда промокла насквозь, дождь не прекращается, даже кроссовки хлюпают с каждым моим шагом. Мне бы спрятаться и переждать, но я продолжаю идти обратно, не понимая, плачу ли я или уже нет.
Я замёрз, промок до костей, руки прячутся в карманах, но это не помогает. Я чувствую себя таким подавленным и одиноким, червяком, который вылез из-под земли из-за дождя. И мне ничего не хочется.
До дома Тома я добираюсь неожиданно быстро, учитывая свою скорость черепахи, прохожу мимо ворот, удивляясь, что нет ни единого охранника, которые обычно стоят у входа, чтобы не пускать никого. Вообще, не знаю, зачем они тут. Это обычный дом, обычное место, куда никто не захочет приходить, чтобы просто погулять.
Плетусь к двери и осторожно открываю её, заходя в тепло. По коже тут же пробегают мурашки, я вздрагиваю и прикрываю дверь, безразлично стягивая с себя промокшие кроссовки, которые с хлюпом остаются у порога. Не снимая очков, плетусь к лестнице, но останавливаюсь, когда из кухни выползает Том. Он замирает, осматривая меня.
- Господи, Билл, что ты творишь? – он стягивает с шеи полотенце (наверное, он был недавно в душе), и подходит ко мне, накидывая его на мою голову и начиная вытирать. – Глупое создание, ты же заболеть можешь, - бормочет Каулитц. – Что с тобой случилось, я думал, что ты у Густава.
- Ничего, - тихо.
- Ты совсем замёрз, - он забирает мою сумку, которая, наверное, промокла насквозь, и вешает себе на плечо. – Надо было позвонить, я бы приехал за тобой, - он прижимает меня к себе, пока подсушивает мои волосы осторожными движениями – я утыкаюсь носом в его грудь и замираю.
- Охраны нет, - безразлично говорю я.
- Я отпустил их, они вернулись в особняк за городом, - Том берёт меня за руку и тянет к лестнице.
Я поджимаю губы.
- Зачем тебе особняк за городом? – ворчу я.
- Обычно я живу там, просто в данный момент пришлось перебраться поближе.
Мы поднимаемся на второй этаж и оказываемся в моей комнате. Том ведёт меня в сторону ванной.
- Поближе?
Каулитц не отвечает. Отпустив меня, он начинает набирать ванну, а пока вода льётся, снова возвращается ко мне.
- Тебе нужно согреться, - тихо говорит альфа, стягивая цепкими пальцами с меня футболку, затем бросает её в корзину для грязного белья и вздыхает. Снимает очки и осторожно кладёт их на тумбочку.
Парень медлит, потом целует меня в нос.
- Я сделаю тебе чай и ещё что-нибудь. Принесу тебе в комнату, - немного улыбается он.
Я не отвечаю, провожая его взглядом. Том уходит, я какое-то время стою в полном одиночестве, затем лениво раздеваюсь и забираюсь в горячую воду.
Я закрываю глаза и только сейчас понимаю, насколько устал. Под шум воды я постепенно засыпаю, проваливаясь в сон.
Я запутался, я так запутался…
