Билл постепенно начал ощущать перемены во всем, что его окружало. Симона стала отдаляться, и это почему-то казалось странным и неестественным. Они с Томом постепенно отделялись от неё, всё больше времени проводя в гараже и открывая для себя новое в музыке.
В гараже начинался новый мир, который высокой стеной был отгорожен от мирской суеты, полностью обволакивая своей непонятной пыльной магией. Вокруг валялись кучи какого-то барахла, их старые вещи, которые сейчас потеряли всякий смысл, и непонятно было, зачем они до сих пор тут. Но всё это создавало нечто под названием уют, поэтому всё лежало там, где лежало. Бардак успокаивал, это знала даже Симона, которая время от времени приносила им вкусностей и возмущалась по поводу безответственного отношения к работе по дому. Взгляд на старые вещи успокаивал её, и она уходила к себе, при этом широко улыбаясь, чтобы сдержать подрагивания губ, когда взгляд падал на старый мотоциклетный шлем Йорга. «У каждого человека есть своя трагедия» - думал Билл и отворачивался к импровизированному столу из старого телевизионного ящика, выводя на бумаге неровным почерком «Ich bin dagegen». Тому отец после развода оставил свою гитару, на которой он играл ещё в молодости под окном Симоны среди ночи, вызывая этим возмущенные крики соседей и гнев её отца. Том с Биллом ничего не знали о том, как проводили их родители время вместе до их рождения, они не знали, какие букеты дарил Йорг на первых свиданиях и какие говорил слова, - да им это и не было интересно. На данный момент они лишь задавались вопросом, как двое взрослых людей могли так жестоко обмануть их детские ещё сердца. Том тогда пробурчал под нос: «Мне всё равно», а Билл поддержал - «Да».
Поэтому сейчас Том пытался хоть как-то играть на гитаре, а Билл продолжал писать свои стишки, время от времени кидая косые взгляды на улицу, где этим летом было необычайно жарко. Жара ощущалась физически, будто бы воздух стал гуще и тяжелее. Солнце нещадно палило, поэтому Симона то и дело выглядывала из окна на улицу, ловя момент, когда её младшему приспичит выйти и подышать свежим воздухом, чтобы нацепить ему на голову большую белую дамскую шляпку, ибо других у неё не водилось. Серость будней поглощала. У близнецов были каникулы, но вместо того, чтобы гулять на улице, они весь день сидели или у себя в комнате, или в гараже.
Билл почувствовал, что что-то резко изменилось, когда Симона пришла с работы домой позже обычного и забыла приготовить им ужин. Именно в этот момент Том импровизировал, наигрывая что-то до невозможности грустное, покачивая в такт головой. Необратимость перемен обрушилась через две недели, когда к ним в гости пришел странной наружности мужчина, обнимающий их мать за талию. Билл недоуменно наблюдал за этим, а Том взял его руку в свою и сжал, возвращая к реальности. Потом были какие-то совместные вечера, застолья, подарки, которые они сразу же выкидывали, длинные тяжелые ночи, когда почему-то начинала давить ответственность за своё будущее. И им казалось тогда, что на них обрушилась какая-то непосильная ноша в виде этого незнакомого и чужого совсем человека, имя которого произносилось теперь дома чаще, чем их собственные. Билла накрывало чувство, что он больше не нужен никому. Тут не играл никакой роли Том — детский эгоизм намного сильнее и нелогичней взрослого. Билл обижался на весь мир, потому что его лишили главного — внимания. И если бы ему в этот момент сказали что-то вроде: «У тебя же есть брат», он бы ответил: «Том — это Том». Брат — не любящая мать.
Том же старался вникнуть в ситуацию и найти решение. Ему совершенно не нравилось, что в их доме появился новый человек, но он думал, что раз их матери от этого лучше, то всё хорошо. Он тогда ещё учился пониманию.

Симона сидела в своей комнате на кровати прикрывшись покрывалом, пока в душе Гордон включил воду на полную и направил на занавеску, чтобы шуршала, и напевал тихо под нос какую-то мелодию, лишь бы самому ни о чем не думать. Симоне не нравилось ничего — ни летняя жара на улице, ни новый имидж младшего сына, ни Гордон. Она жертвовала собой, лишь бы дети себе ни в чем не отказывали, хотела им полную семью взамен своему счастью, мол, молодость-то уже прошла. Ей было противно абсолютно всё, особенно противной она находила себя, день ото дня отдаваясь человеку, который её искренне полюбил. Отвратительным она считала полное отсутствие каких-либо реакций, ей, как женщине, это было приятно, но не находило никаких откликов внутри. Симона даже начала думать, а не в ней ли проблема, но ответ находила всегда в одном и том же. При упоминании счастья перед глазами вставал только Йорг с Биллом и Томом на руках, небритый, не различающий близнецов, живущий секундой. Ей нравилось всё это сумасшествие, вся эта суета, которая была в те дни, ей нравилось, как он матерился себе под нос, вставая ночью на крик детей. Ей нравилась её бурная молодость, побеги из дома, какие-то странные почти деревенские клубы, куда они подростками сбегали на ночь. А теперь она начала понимать, что в общем-то молодость эта ничего и не значила, будто бы с уходом первого мужа закончилась та старая жизнь, и пора начинать что-то новое.
Гордон вышел из душа в одном полотенце и задумался о том, что не мешало бы поменять шторы на более темные. Город подбирается всё ближе, и через эти уже видны огни постоянно проезжающих мимо машин.
Симоне снился Йорг.

На улице бурно наступила осень 2009-го. Билл с Томом уже редко вспоминают, каково им было запираться вдвоем в гараже, лишь бы не видеть счастливых лиц этих двоих, которые словно школьники прятались по углам, неминуемо попадаясь. Они вычеркнули всё прошлое из жизни, будто бы его и не было. До и после. Границей стал Tokio hotel.
Тому с самого начала казалось, что они ходят по лезвию, участвуя во всех мероприятиях, предлагаемых продюсерами. Йост был не глуп, но и они тоже. Литры Ред Булла были далеко не по их воле, просто другими способами выстоять на ногах три ночи подряд было невозможно. Симону навещали редко. Время от времени они устраивали наезды в свой старый дом, где их мать с Гордоном жила до сих пор, и наполняли округу шумом. Они делали это, чтобы оставить ещё нить, связывающую настоящее и прошлое. Иногда в такие моменты на Билла находило вдохновение, и он увлеченно начинал писать, запираясь в их общей детской, но этих его стихов никто не видел; Билл говорил о них потом, что это было написано в крайне эмоциональном состоянии и не годится для работы.
Том же всё это время старался проводить с Симоной. Он видел, как её выматывает их популярность, что морщин у неё с каждым годом всё больше. Он видел и Йоста, который стоял в стороне как сопровождающий. И взгляд его метался по кухне, останавливаясь на всём, кроме Симоны. Том старался не замечать этого, но в голове всё чаще всплывали картинки того, что было бы, если бы Дэвид, а не Гордон. Он не мог и не хотел этого представлять, потому что это казалось каким-то аморальным.
Потом они с Биллом уходили во двор и садились под дерево, чтобы скрыться от шума. Дом в это время наполнялся особой суетой, какая бывала в их детстве, когда приходили гости на праздники. Теперь гостями были они, и это казалось почему-то невыносимым. Билл закуривал, и шумно вбирал в себя воздух, чтобы в голову не лезли неправильные мысли.
Билл тоже менялся, и Тома это беспокоило. Он всегда всем улыбался и старался быть приветливым, иногда это было слишком вычурным, но всех всё устраивало. Биллу не казалось, что что-то идет не так, он не выходил из состояния пьяного угара ни на минуту, пока дело не касалось концертов. Он легко флиртовал, иногда перегибая палку, но, кажется, это его не волновало. Он даже не обращал внимания на многозначительные взгляды брата. Быть может, просто не хотел. А может ему самому было всё это неприятно. Так или иначе, Тома волновало больше всего то, что они постепенно начали отдаляться. Он и сам знал, что это неизбежно, что такое всегда происходит, но почему-то сейчас не хотелось. Особенно абсурдным он находил то, что время от времени Билл напевал «In die nacht» в душе, а он по какой-то нелепой случайности оказывался рядом. Это почему-то раздражало и заставляло волноваться. А, впрочем, скорее просто вызывало ностальгию.
Хуже всего было то, что теперь он избегал Симону, потому что при первой же возможности она начинала расспрашивать его о Билле, а он не знал, что ей ответить. Он не знал, как объяснить, что он его теперь видит только на репетициях и на концертах. Что перед интервью они не успевают поговорить, а к вечеру накрывает такая усталость, что сил остается только на то, чтобы дойти до кровати. Он не знал, как ей объяснить, что перемены в Билле оказываются сильнее его.
Просто Том видел Билла с Дэвидом, и это почему-то возмущало. Он знал, что не имеет права вмешиваться, но его не отпускало ощущение, что именно Дэвид постепенно разрушает их отношения, что это он тут третий лишний. Сложно признать, что ты уже никак не влияешь на судьбу самого дорогого тебе человека.
А вообще Тому Йост не нравился никогда. Не нравился по многим причинам: начиная тем, что им приходилось плясать под его дудку, кончая косыми взглядами в сторону их матери. Хотя иногда Дэвид смягчает ситуацию. Том никогда не говорил с ним о нём самом, он редко говорил с ним о Билле, а Дэвид никогда ничего и не спрашивал, просто слушал. Том рассказывал ему всё, что мог рассказать, в нём были горы невысказанных мыслей, и он не мог ничего с ними сделать - ни избавиться, ни принять.
- Как думаешь, сколько я продержусь так?
- Как — так?
- Со всем этим. С Биллом, с мамой. Она, знаешь ли, беспокоится. А я понятия не имею, что у него в голове. Раньше понимали друг друга вроде, а теперь — никак. И даже проблема не в том, что я не понимаю, а в том, что чувствую, но не хочу вникать. Ведь это полностью его проблемы. А у меня жизнь своя, понимаешь? Но я не могу полностью погрузиться в неё - потому что Билл, а у Билла ты, а у тебя — наша мать. В этом-то всё и есть. Вот откуда идет этот гной. Меня это жрет изнутри.
- Ты винишь в этом Симону? Вы взрослые люди, Том. Вам в пору самим разбираться со всем этим.
- Но ты-то не можешь разобраться в самом себе. Ты неудачник, Дэвид. Вы все неудачники. И среди вас всех я почему-то оказываюсь крайним.
- Ты ничего...
- Иди к черту. Кажется, Билл опять дрочит в моей комнате.
Том не пошел к себе, а, напротив, сразу же направился к Биллу. И на удивление он сидел у себя, согнувшись над своим блокнотом. Как никогда хотелось заглянуть к нему за плечо и просмотреть, что именно не входит в рамки определения «работа». Но личное пространство — это личное пространство, слишком уж часто чужие люди нарушают его, чтобы ещё и друг другу позволять подобные вольности.
- Привет, - Билл вздрогнул и закрыл рукой блокнот.
- Пишешь?
- Ага. Тебе что-то нужно?
- Да вроде бы нет, - Том замялся в дверях, - можно я тут посижу?
- Ну... Если хочешь — сиди, - Билл пожал плечами и пересел спиной к стене. - Но не думаю, что тут тебе будет особенно весело.
Том думал, что при возможности было бы неплохо наладить прежние отношения. С другой стороны, они строились на доверии, а что можно доверить человеку, который мечется из стороны в сторону, не зная, чего он хочет. Временами его посещала мысль, что надо бы просто ворваться к Биллу в комнату посреди ночи, растормошить и залезть под одеяло. И серьезно поговорить обо всем этом. Он не задумывался, о чем конкретно. Хотелось выплеснуть всё, что было внутри, но тут же находились сомнения, что он и так всё знает. Что внутри-то ничего нет. Абсолютно никаких чувств и стремлений, никаких переживаний и волнений. Поэтому ночами Том продолжал верить, что он один, и никого больше нет. Случались переломы, когда невозможно было уже сидеть на месте. Он срывался и бежал в соседнюю комнату. Ничего не оставалось, кроме как просто сидеть рядом и молчать. Молчали вдвоем. И этого хватало. Его присутствие выводило из одного забытья и погружало в другое, по ощущениям более теплое и приятное. На расстоянии нескольких сантиметров от его плеча ощущалось тепло, в которое хотелось окунуться с головой. И Тому казалось тогда, что это происходило зеркально — ему тоже хотелось. Но неподвижность тоже была наполнена какой-то загадочной интимностью, и этого было достаточно.