***
В этом мире не осталось ничего после тебя. А все немногое, что еще живо, умирает. Я смотрю на грязно-оранжевый неровный диск солнца, и почти черные пятна на его слишком большой окружности, занимающей практически четверть неба, подтверждают то, что первые две мысли – не простая патетика влюбленного сердца. Солнца больше нет, как нет и тебя… Его заменили этой громоздкой конструкцией, которая продлевает агонию всего живого на земле, и которой хватит еще лет на пять при наилучшем раскладе. Тебя… как ни горько, но тебя тоже заменили. Мои путешествия в прошлое, точнее в воспоминания. Погружения во время, за которые всех, увлекающихся этим странным «спортом», прозвали ныряльщиками. В мире, который каждый день рискует стать ледяной пустыней, люди стремятся сбежать от реальности. Любой ценой.
Чуть высовываюсь из окна, чтобы разглядеть, кто идет по двору, и руки в перчатках скользят по пыльному подоконнику. Глаза сначала отказываются четко воспринимать идущего, но резкость постепенно «настраивается», и я понимаю, что это Питер. Такой же как я. Только он ныряет не для того, чтобы вспомнить, а чтобы понять, где он ошибся. В его жизни нет и не было ничего стоящего, как он говорит, вот он и пытается найти поворот, который был сделан неправильно. Придурок. Вон даже идти ровно не может, а погружения совершает все чаще и чаще. Отворачиваюсь от окна, и резкий поворот головы отдается болью в глазах и висках. Да, погружения разрушают. Прежде всего – мозг, а потом уже постепенно угасает все остальное. Надеюсь, мне уже недолго…
На черной поверхности темпорального искривителя, а по-простому – акваланга, остаются серые полосы. Чертова пыль! Хотя… Приближаю пальцы к глазам и рассматриваю серый налет на черной коже перчаток. Пыль – это ведь мельчайшие частицы всего, что есть не только на Земле, но и во всей вселенной… Чувствую, как пальцы скользят по уже мокрым щекам, словно я так пытаюсь почувствовать, есть ли в этой пыли хоть что-то от твоего космического корабля, взорвавшегося у самого солнца, хоть что-то от тебя… И в висках снова стучит вопрос, который мне ближе и вернее самого пылкого любовника: почему мое сердце не стало пылью вместе с твоим?
***
На улице метель. Точнее современный ее эквивалент: смесь мелкого сухого снега и песка. Воды, не превратившейся в лед, осталось ужасно мало. Хоть она и замерзла не вся, но что-то случилось с приливами, а потом нарушился и весь круговорот или как там это называлось. Ученые по началу еще пытались что-то объяснить, ведь каждому школьнику уверенно вбивали в голову, что приливы зависят от луны, но… В итоге они запутались сами в своих навороченных терминах и бросили это пустое занятие. Теперь у человечества два увлечения – ныряние и секта «Семейные ценности».
Сворачиваю на Вайсштрассе и захожу в свое любимое кафе. Его хозяйка, кстати состоит именно «Семейных ценностях», поэтому несмотря на свой возраст в 24 года, усиленно стремится выскочить замуж. Гулять бы еще и гулять девчонке…
И я, к несчастью, один из ее объектов. Вот и сейчас она снова направляется к моему столику, чтобы обслужить лично. Заставляю себя улыбнуться на ее приветливое «Полярная Звезда как всегда рада вас обслужить», и заказываю мороженое. Не знаю, где она до сих пор умудряется его доставать, мне казалось, что его уже и не производят вовсе… Кому нужно мороженое, если на улице каждый день не выше минус пятнадцати? Только мне. Потому что его очень любил ты. Это просто лишний способ вспомнить, оказаться почти рядом с тобой, почти почувствовать тебя.
…яркий, утопающий в золотистых весенних лучах день. Где-то рядом особо педантичный хозяин дома уже стрижет газон, хотя трава пробилась еще только на жалких сантиметра три. Терпкий, осязаемо зеленый запах щекочет ноздри, и хочется, чтобы прохладный ветер как можно дольше не уносил его прочь. Мне кажется, что еще один вдох и у меня закружится голова, как будто от вина. Или от того, что ты сидишь позади меня на пороге веранды и обнимаешь.
Только не ради того, чтобы обнять. Твои пальцы плотно прижимают к моей ладони кусочек ваты, смоченный йодом, только я не чувствую ни жжения, ни боли. Я чувствую только твое тепло, твою заботу и беспокойство. А страх в твоих глазах, когда ты выскочил на веранду вслед за мной, услышав грохот, и увидел, что по моей руке стекает кровь, стоит всей Вселенной… Ты так испугался, что ты подумал? Что я решил перерезать себе вены куском оконного стекла? Нет, конечно. Хотя у меня было и такое желание тоже. На деле же я просто хотел открыть створку окна, которая оказалась коварно старой и основательно прогнившей за зиму. Рефлекс подхватывать все, что падает, особенно если вещь хрупкая, сработал не в мою пользу, и я схватился за выпавшее из рамы стекло. Если бы я знал, что это подарит мне твои объятия, я бы согласился перетерпеть боль от проходящего по ладони вскользь, режущего края еще десятки тысяч раз.
Томми, ты так недолго позволил себе паниковать. Как всегда сразу принял нужное решение и без промедления стал действовать. И именно так, как только ты умеешь: заговорщически мне улыбнулся и сказал никуда не уходить. А уже через минуту ты пришел, что-то пряча за спиной и прося меня сесть на порог и закрыть глаза. Ты знал, как я боюсь всех этих перевязочно-медицинских процессов, и решил обмануть.
Выполнив твою просьбу, я тут же услышал и почувствовал, как ты подходишь, садишься на пол сразу позади меня и, обхватив руками и ногами, берешь за пораненную руку.
Потом летели слишком быстрые минуты, когда я слышал и осознавал все, что происходило вокруг, и в тоже время чувствовал только тебя. Как же недолго…
- А пойдем мороженого купим! – неожиданно произнес ты, разрушая мой маленький рай.
- Том, еще холодно, и мы заболеем, - пытаюсь найти я аргумент, чтобы продлить свое счастье хоть еще на несколько секунд.
- А мы домой принесем, - возразил ты, совершенно не принимая во внимание тот факт, что в этом снятом нами коттедже чуть ли не холоднее, чем на улице. Позволить себе что-то более комфортное нам было тогда ужасно не по карману…
Выныриваю из воспоминания, потому что Шерри ставит передо мной вазочку с мороженым. Бормочу «спасибо, Шерри» и неловко подхватываю ложку. В перчатке это делать не очень-то удобно.
Я не снимаю их… не знаю, из жалости, наверное. К Шерри. Она так свято верит в то, что я из «неопределившихся», то есть не ныряльщик и не состою секте, которую входит она, что у меня не хватает духу разрушить эту веру. А если я сниму перчатки, и она увидит лилово-багровые разводы на коже под моими ногтями, она сразу все поймет. Да, нас, ныряльщиков, можно узнать еще и по этому экстремальному маникюру – контакт темпорального искривителя происходит не только через шлем, но еще и через десять небольших лезвий с антеннами, которые вводятся прямо под ногти. По началу кажется, что попал в плен к индейцам и тебе в качестве пытки вгоняют под ногти острые щепки, потом… а потом просто привыкаешь, да и чувствительность нервных окончаний в этих местах притупляется.
Мороженое тает на языке, оставляя призрак сладкого вкуса. Обычные воспоминания именно такие. Только тень того, что может дать полноценное «погружение». Но для меня ценны и они. И поэтому я продолжаю есть это замороженное молоко с сахаром, которое ты так любил, и, как ни странно, от этого мне становится немного теплее.
***
- Говорят, что солнце квакнет совсем скоро, - небрежно бросает мне бармен и встряхивает безумно сложной прической из сиреневых и багровых прядей. Очень под стать раскрасу его ногтей профессионального ныряльщика.
- И черт бы с ним, - пытаюсь поддержать разговор я.
Ночной клуб «Память» - это единственное место, где мне не противно иногда проводить вечера и ночи. Здесь все свои. Все понимают, каково это жить ради каждодневной возможности вернуться в прошлое и еще немного убить себя. Даже отдельную комнату отвели, где есть «акваланг» для всех, кто не имеет собственного. Этакий чилл-аут для ныряльщиков. Только, блин, хоть «когти» и обрабатывают после каждого, все равно это как-то негигиенично. Но только ныряльщикам все равно, как наркоманам, которые готовы колоться и из грязного шприца, когда у них ломка.
- Точно. Но это не главная новость, - загадочно говорит Ханс доливая мне виски.
- Ну давай, выкладывай, чем еще нас решили развлечь власти. Устроят публичную казнь какого-нибудь министра? В древности, правда, ведьм сжинали…
- А ты зря так… - отпивает прямо из горлышка, как будто смелости набирается. Значит, хочет сказать правду. И эта правда его действительно пугает. – Источник самый достоверный.
- Хорошо, верю. Рассказывай, - Ханс – ныряльщик в одной из предпоследних стадий, в отличие от моей промежуточной, и ему хватает моего фальшивого обещания.
- Возле нашей Земли за последнюю неделю засекли целую тучу инопланетных кораблей. А если точно – семьдесят штук, примерно по десять каждый день.
Не могу сдержаться и болезненно морщусь. Мне неприятно любое упоминание о космосе и летающих там кусках железа. Именно так. Потому что не могу назвать эти несовершенные конструкции, одна из которых отобрала у меня тебя, гордым словом корабль.
- Спасибо за новости. Извини, - бросаю я Хансу и отхожу.
Нашей несчастной планете только вторжения инопланетян не хватало. Хотя… может они просто и чисто закончат все, нажав на какую-нибудь кнопку своего сверхмощного оружия? В углу, пытаясь перебить громкую музыку, бормочет телевизор. Надо посмотреть, чем там народ пытается развлечься.
Подхожу и тут же жалею об этом. Снова показывают репортаж о взрыве космического корабля «Leben», и о том, что случилось после этого с солнцем. К моему счастью, кадры взрыва уже прошли, и идет убыстренная демонстрация процессов, которые запустил в солнце взрыв и которые привели к его обледенению. Все равно бесит. Зачем снова и снова любоваться на то, как начался конец нормальной жизни? Стискиваю зубы и заставляю себя сжимать стакан чуть слабее. Мне вовсе не хочется швырнуть его о стену. Я вовсе не думаю о том, как бы стащить у первого попавшегося полицейского пистолет и перестрелять всех, на кого хватит патронов. Только черта с два помогает мне это самовнушение…
Глаза неожиданно натыкаются на старое фортепиано, поставленное в углу бара, должно быть, в качестве предмета интерьера. Подхожу и открываю крышку. Инструмент стоит на возвышении, поэтому пальцы удобно ложатся на пожелтевшие клавиши. Тихий, как будто задумчивый звук. Надо же, оно нисколько не расстроено. Играю банальное «К Элизе» но только очень медленно.
… последний аккорд, и зал взрывается внезапными аплодисментами. Я вздрагиваю и открываю глаза, которые, оказывается, успел закрыть, пока играл. Я настолько полностью погрузился в музыку, что забыл, что играю на концерте выпускников консерватории.
Поднимаюсь со стула и вижу, как ты идешь по сцене ко мне с букетом белых роз. Черт, Томми, тебя никогда не отличал хороший вкус в выборе цветов, но… Но эти цветы держат твои руки. Сжимаю лишенные шипов стебли и… И ты целуешь меня в щеку.
Тот вечер был странным. Ты был слишком близко. Слишком многое позволял себе. Почти не отпускал моей руки, постоянно обнимал, медленно скользя по талии поверх моего концертного пиджака. Говорил, что любишь меня. Да, все это совершенно естественно для братьев, но ты так давно не позволял себе всего этого, словно чувствовал, что я могу понять тебя неправильно.
Просто то был последний вечер перед твоим отлетом. И ты прощался. Как будто знал, что не вернешься.
Я понял все правильно. В твоих глазах никогда не было огня той любви, которая сжигала мое сердце…
Аплодисменты резко взрываются приступом головной боли. Надо же, за грохотом музыки и телека кто-то услышал, как я играю. И как ни странно, но они выключили всю эту муру и слушали Бетховена в моем исполнении. Надо же… А я ведь не играл с тех пор как взорвался «Leben».
***
Слишком холодно. Открываю глаза, но ни черта не вижу. Придется тащиться до выключателя наощупь, никаких тебе фонарей, косящих в комнату своими лучами. Экономия энергии во всем.
Но до настольной лампы ближе, и я жму на ее кнопку. Таймер на акваланге, сейчас работающий как обычные часы, показывает одиннадцать ноль пять. Ничего не понимаю.
Вчера я вернулся из клуба примерно около двух часов ночи и, судя по тому, что меня уже не шатает, проспаться я немного успел. Значит, прошло не меньше шести, а то и восьми часов. Но почему тогда до сих пор темно?
Ошеломленно прислушиваюсь к шуму за окном и зреющей внутри догадке. Это… уже произошло? Искусственное солнце все-таки погасло?
Стучу в стену, и дрожащий голос Петера сразу же отвечает мне:
- Да, да, эта фигня вырубилась ко всем чертям! Отвали, я собрался погружаться.
Я медленно опускаюсь на пол. Почему так быстро?
Ханс ведь говорил скоро, а не завтра.
Так глупо. Как будто несколько дней что-то могли бы изменить.
Снова смотрю в сторону абсолютно темного окна. Самый настоящий конец света. Только для меня это еще и конец встреч с тобой. Нет. Не хочу. Я не смогу без тебя. Я хочу к тебе. Прямо сейчас. Только не в этой комнате. Хочу быть ближе к звездам, ближе к тебе.
Натягиваю шапку и перчатки, акваланг привычным весом устраивается в руке, а набор когтей – в кармане куртки. Батареи акваланга хорошо зарядились за ночь. Скоро это станет невозможным. Если нет солнца, значит, электроэнергии нужно будет намного больше, и я вряд ли смогу позволить себе регулярно заряжать искривитель. Жить воспоминаниями о тебе я мог бы и в полной темноте, но если этих воспоминаний не станет, то мне такая жизнь не нужна.
Оглядываю в последний раз спальню, желтоватый свет лампы придает ей какой-то странно романтичный вид. Пять лет. Пять лет без тебя, Томми. Но сегодня мы встретимся. Погружение в воспоминания больше, чем на час убьет даже новичка, у которого целы все клетки головного мозга. Надо поставить таймер на пятьдесят минут. Дам своим мозгам фору в десять минут. Батарей хватает на два погружения. Пусть разница, с которой мы с тобой появились на свет, определит, будет у нас с тобой одна последняя встреча или две.
Как назло, когда я захлопываю дверь, в прихожей звонит телефон. Возвращаюсь. Говорят, что это плохая примета, которая сулит неудачу в любом начинании. Но разве мне можно сделать хуже?
- Да.
- Герр Каулитц?
- Да.
- Вас беспокоит врач вашей матери, герр Хольц. Сегодня ночью произошло массовое отключение электричества, вы, наверное, знаете, из-за солнца…. Мне очень жаль, но фрау Каулитц скончалась. Внезапный перепад напряжения, когда аппарат искусственного дыхания переключали на генератор…
Герр Хольц продолжает что-то говорить, но его слышит только пустая прихожая и, может быть, еще кто-нибудь на лестничной площадке.
Мама.
Бегу вверх по лестнице, не спотыкаясь о ступеньки только потому что поднимался по ним бесчисленное количество раз – перед глазами все расплывается, по щекам стекают горячие капли. Толкаю дверь, ведущую на крышу и останавливаюсь от того, что холодный ветер ударяет по влажному от слез лицу.
Мама.
Больше у меня никого не осталось.
Выхожу на крышу. Ясно. Но звезды сливаются в мерцающую дымку от того, что на ресницах висят соленые капли. Вытираю глаза, неприятно проезжаясь по раздраженной от слез коже перчатками. Вот теперь я вижу их четко. Звезды.
А перед глазами, как цветные фотоснимки до боли хорошего качества плывут воспоминания о том, как маму увозят в больницу сразу после сообщения о твоей гибели. Растерянное лицо врача. Впадение в кому после инфаркт. В сорок три года. Невиданный случай. Раздражающее врачебное «мне жаль». И вердикт: «Прогноз плохой. Учитывая недавние события, пациентка просто не хочет жить».
Хватит.
Это я вспоминать не хочу.
Устанавливаю таймер на 31 мая. Тот самый вечер концерта, когда ты дарил мне эти ужасные белые розы… Невольно улыбаюсь. Говорят, что если умереть во время погружения, то так и останешься в воспоминании, только продолжаться оно будет, как тебе захочется. Я даже знаю, как.
Снимаю перчатки, лезвия когтей непривычно больно входят под ногти. Наверное, потому что мороз сильный. Ложусь на спину и надеваю акваланг. Таймер высвечивает 50:00. И после этого я вижу сквозь прозрачный пластик очков темпорального искривителя звезды. Как я и хотел.
… Поднимаюсь со стула и вижу, как ты идешь по сцене ко мне с букетом белых роз. Черт, Томми, тебя никогда не отличал хороший вкус в выборе цветов, но… Но эти цветы держат твои руки. Сжимаю лишенные шипов стебли и… И ты целуешь меня прямо в губы.
Под еще более восторженные аплодисменты зрителей, ты неумолимо быстро обрываешь поцелуй. Хотя, судя по тому, как мне не хватает воздуха, продолжался он долго…
***
Дразнящий запах свежескошенной травы и теплые ладони солнца на щеках. Не хочу открывать глаза. Если это воспоминание, то оно просто идеально реальное. И… Неужели пятидесяти минут оказалось мало, и я выжил?
Все-таки решаюсь посмотреть, где я.
Залитый весенним, еще не жарким солнцем луг. Неподалеку слышно шуршание, нет не шуршание, а какой-то постоянно повторяющийся «ввжик». В одном старом фильме с таким звуком косили траву, огромной такой неуклюжей шуткой. Коса, кажется, называется.
Вдруг чувствую, что поражает меня не только окружающая обстановка, но и что-то внутри. Точнее отсутствие чего-то. Какая-то странная пустота. Ничего не могу понять.
Поднимаюсь, но без привычного головокружения и боли в висках. Как странно. Делаю шаг вперед и тут же замираю на месте, увидев свою одежду. Почти невыносимо белая длинная туника. Странный материал, мягкий, но не мнется, если собрать в горсть.
- Вильгельм? – окликает меня незнакомый, приятный голос.
Оборачиваюсь и вижу мужчину. Примерно одного роста со мной, привлекательное лицо. Серые глаза. И просто… просто… Заставляю себя вдохнуть, но про выдох забываю. У него просто обворожительная улыбка.
- Да, я Вильгельм… - отвечаю и не знаю, что говорить дальше. Не могу отвести от него глаз. Хочется усесться на эту зеленую траву и смотреть на то, как он улыбается.
- Давид, - представляется он. – Очень приятно. Правда. Вы – мой пациент.
- П-пациент? – переспрашиваю я, немного заикаясь от неожиданности.
- Да… возможно, я подобрал не совсем точное слово, но… - он достает откуда-то из складок своей туники маленькую плоскую коробочку и нажимает какие-то кнопки. – Нет, все верно. На вашем языке это понятие обозначается именно этим словом.
Он берет меня за руку. Приятное, теплое прикосновение. Никогда бы не подумал, что может быть так приятно касаться руки незнакомого человека. Не обращая внимания на мою задумчивость, Давид ведет меня по лугу и говорит:
- Прежде всего я должен рассказать вам всю правду. Будем считать это вашим первым шагом к выздоровлению. Или, может, сразу на ты? Даже с моей непривычкой к вашему языку это обращение звучит намного теплее.
- Хорошо, - послушно соглашаюсь я. Это, наверное, какой-то сон. Или бред. От передоза погружения.
- Во-первых и в главных, вашей планеты больше нет. Правители вашей страны что-то или намеренно сделали, или перепутали, но в результате взрыва всех ядерных зарядов, которые они хранили по всей земле, планета была уничтожена.
- А эта как называется…? – почти шепотом спрашиваю я. Не оттого, что мне это интересно, и даже не совсем от шока, который бы должно вызывать известие о гибели родной планеты. Просто рука Давида так собственнически обнимает меня за талию, и мне от этого так хорошо, что я уже путаюсь в мыслях…
- Эквивалента в твоем языке нет, но если перевести максимально близко к смыслу получится – Любовь. Кажется, так. Хотя я, мягко говоря, не совсем понимаю значение этого слова.
Давид смотрит в мое явно озадаченное лицо и продолжает:
- У нашей расы есть традиция, если мы узнаем, что должна вскоре погибнуть планета, мы выбираем представителя ее разумных обитателей и забираем себе. Не бойся, не в качестве музейного экспоната, все «украденные» являются полноценными членами нашего общества. Тебя выбрали потому что ты удобно оказался на крыше своего жилища, и тебя ничего не связывало с твоим миром. Ты потерял все, что можно было, но при этом не лишился здравого рассудка. Только душа сильно пострадала.
Слушаю его, и до меня постепенно начинает доходить, что это ведь все по-настоящему. И этот весенний луг. И этот Давид. И его словно притягивающие к себе глаза. И, что главное - все его слова.
- Все физические нарушения мы уже устранили. Это было не сложно.
Поднимаю руку и смотрю на ногти. Ровно-розовая кожа, белые пластинки ногтей. Чуть длиннее, чем я обычно ношу. Надо бы постричь. Черт! Это все правда…
- Теперь необходимо вылечить твою душу. С помощью продолжительного гипноза мне удалось ликвидировать маниакально-депрессивный синдром, который возник из-за потери любимого человека и в дополнении с потерей матери толкнул тебя на суицид.
Понимаю, чего не хватает внутри. Мне не хватает боли. Мне не больно от того, что тебя нет рядом, Томми. Откуда-то издалека светится воспоминание о тебе. Далекое и грустное. Как постепенно гаснущее, замерзающее солнце. Я люблю тебя, Томми. Теперь только люблю. И мне больше не больно. Воспоминание о смерти мамы намного четче. Грустно. Обе эти печали собираются комом где-то посреди горла, и я чувствую, как Давид ловит слезу на моей щеке.
- Это нормально. Так и должно быть. Теперь все будет хорошо, Вильгельм. Я – твой персональный врач. У нас эта профессия немного отличается от вашей. – Он обнимает меня, поглаживая рукой по спине. Утешая. Но от этого не хочется плакать сильнее, наоборот, я начинаю верить, что все действительно будет хорошо. – Когда-то желающих стать врачами стало слишком много, и поэтому каждому с тех пор предназначается только один пациент.
Чуть отстраняюсь от него. Не потому что не хочу перестать ощущать его сильные руки, а потому что желание посмотреть в его чудесные глаза оказывается сильнее.
- А как ты меня будешь лечить? – чуть улыбаюсь. Я терпеть не могу все эти докторские методы. От них всегда только мороз по коже от страха, а не … как он сказал «лечение души»?
- Чтобы излечить душу, ей необходимо подарить самое светлое чувство. У всех рас оно разное. У вас – любовь. Забавно, - он тоже улыбается, и я касаюсь кончиком пальца его красиво изогнувшихся губ. Не удержался. – Звучит так, как будто мне предстоит подарить тебе всю свою планету. Хотя, отчасти это, наверное, так и есть… - смотрит на меня немного смущенно. – Знаешь, тебе уже ввели вещество, которое вызовет то, что вы, люди, зовете «любовь с первого взгляда», и ты, наверное, это уже чувствуешь. А я… мне эту инъекцию сделают только через час, чтобы я успел ввести тебя в курс дела спокойно. И я… я просто не знаю, что это такое… Любовь. Не понимаю, что это значит для тебя. Не знаю, что значит любить.
Я обхватываю его лицо ладонями и шепчу прямо в губы:
- Я научу тебя… любить.
