38.

“Просто талый снег, талый снег - моя слеза.
Это грим, просто черный грим, черный грим в моих глазах…”

“Твоя” Tracktor Bowling

“I never thought there's a killer in me
It's you or me tonight”.

“Никогда не думал, что смогу убить,
Но сегодня – или ты, или я”.

“Frankenhooker”, The 69 eyes

Вместе с последним аккордом затих голос. Еще один взгляд в любимые и любящие глаза. Еще один ожог о пламя боли, полыхающее в них.
Пальцы застыли над струнами. Секунда – и зазвучит следующая песня.
Но Том медлил. Он чувствовал борьбу, происходившую в душе близнеца. На какое-то мгновение ему даже показалось, что это он стоит, сжимая микрофон в руке, и не может заставить себя перестать смотреть в глаза Дэвида. Что это его разрывают на части два противоположных желания: продолжать во что бы то ни стало и убежать. Но он не может. Не может продолжать…
В тишине, воцарившейся в банкетном зале, удар микрофона о сцену прозвучал громко, как выстрел. Билл медленно развернулся и быстрым шагом покинул сцену. Том немедленно бросился вслед за ним.
Догнать брата ему не удалось, но дверь гримерки была, вопреки его ожиданиям, не заперта. Билл сидел перед зеркалом, спиной к двери. И не двигался. Подойдя чуть ближе и поймав в зеркале его отражение, Том испугался. Неподвижный, совершенно неживой взгляд…

- Что… - начал говорить, только что вошедший Георг, но Том поднял руку, прося его замолчать. Медленно подойдя к брату, он развернул его к себе на вращающемся стуле. Никакой реакции.

Тогда Том взял брата за руки,  вздрогнув от того, какими ледяными они оказались, и чуть потянул на себя. Послушно-безвольное тело мягко соскользнуло со стула, позволяя себя подхватить.

- Билли… Все кончилось… Все… Не пугай меня так… - Том обхватил ладонями лицо близнеца, заставляя смотреть себе в глаза. – Билли… Скажи хоть что-нибудь… Да что же с тобой?!

Хриплый вдох. Сквозь плотно стиснутые зубы. И в глазах вместо мертвого штиля – бурный океан истерики. Том с трудом вдохнул, чувствуя, как что-то не пускает в легкие воздух, сжимает горло до полной невозможности дышать. И по щекам – слезы. Прозрачные, а не черноты грима на глазах Билла…
Том тонул в хоть и не чужих, но все же не своих эмоциях. Именно внутри него сейчас рушилась вселенная любви, именно ему хотелось кричать, но не было сил. С каким-то отстраненным удивлением он понял, что плачет.
Густав и Георг застыли посреди комнаты, изумленно наблюдая, как боль одного близнеца выливается слезами другого.

***

Добравшись почти до середины комнаты, Дио понял, что больше не может издать ни звука. Крики, которые вырывала из его горла боль, оставили в его распоряжении только хриплый шепот. Он мысленно благодарил того, кто загородил половину окна какими-то ящиками. Благодаря этому фары редко проезжающих машин не позволяли ему рассмотреть, что именно лежит под ногами. Ему казалось, что вид тех мелких острых предметов., впивавшихся в его ступни, и кровь на них, могла бы полностью парализовать его волю и решимость идти вперед. Он не понимал, почему все еще продолжает чувствовать боль. Почему еще не потерял сознание. Нужно идти. Вперед. Уже не важно, зачем. Просто нужно.

***

Белое кружево царапало ладони редкими, но острыми стразами. Поцелуи и ласки по принуждению, но без покорности. С долей расчета. С привкусом решительности. Просто потому, что проносящиеся за окнами лимузина огни видны сквозь завесу светлых волос, оттененных черным. Черным. Без просвета… Потому что в волосах волчонка нет больше светлых прядей. И еще потому, что он никогда не лжет в своих песнях.
Дэвид целовал Хелену, почти не позволяя ей дышать. Он делал это чисто автоматически и только для того, чтобы дать себе возможность подумать. Ему казалось, что он до сих пор слышит слова “Du bist mehr…” Теперь он не может его потерять. Нет. Не будет этого. Теперь Дэвид точно это знал. Он не позволит.
Забираясь руками под легкомысленно-воздушную юбку, он удивлялся сам себе. Как он мог так долго ничего не замечать. Запретить себе видеть то, о чем мечтал только в самых дерзких фантазиях. А он его любит. Волчонок его любит. Тихий вскрик и плавная остановка машины. И ради этой любви Дэвид готов на все. Без исключения.
Он вышел из машины и подал руку своей теперь уже жене, краем глаза отмечая вспышки фотокамер и впервые радуясь проворности журналистов. Сейчас очень важно быть на виду почти постоянно. Просто жизненно важно. Дэвид мысленно усмехнулся тому, как планирование смерти переплелось в его сознании с жизнью.
Картинный поцелуй рук молодой жены перед трапом самолета. Ночь искрится фотовспышками как фальшивыми бриллиантами. Касаясь губами теплой кожи, Дэвид почувствовал пальцами маленькие ранки на внутренней стороне ладоней Хелены. И вспомнил сцену, которую видел у церкви. Как его волчонок вручил ей букет роз. Судя по выражению лица Хелены, шипы роз беспрепятственно впились ей в ладони. Дэвид спрятал ухмылку в очередном поцелуе.  “Какая же ты глупая, Хелена. С кем ты связалась? С людьми, которые друг друга любят по-настоящему. Ты сама еще не понимаешь, что сделала… Впрочем, у тебя практически не будет времени, чтобы понять”, - думал Дэвид, пока они поднимались в самолет.
Полет. Дэвид тщательно следил за тем, чтобы бокал Хелены не оставался пустым. Не боялся пить сам – все равно что воду пил, даже руки дрожать не перестали. И мысли не путались. Текли быстро, в четком ритме поиска выхода. Как? Как убить эту женщину, но не попасть в тюрьму? Нужно подстроить ситуацию, максимально близкую к несчастному случаю…

- Дэйв? Посмотри, мне кажется, что правая туфля расстегнулась, - приказным тоном “попросила” Хелена.

Опустившись на колени перед пышной юбкой свадебного платья, Дэвид приподнял ее край и застегнул тонкий ремешок. Предельно высокие шпильки. Насколько же они устойчивы? В голове как будто что-то щелкнуло, словно на место встал последний кусочек мозаики. Он нашел. Нашел выход.
Перед самой посадкой Дэвид вышел в туалет и, наплевав на запрет использовать сотовые телефоны в самолете, набрал номер знакомого фотографа, который работал в журнале Cosmopolitan. Выслушав море поздравлений и пожеланий, он попросил его:

- Ник, а ты не мог бы устроить моей жене что-то вроде мини фото-сессии… Да нет, прямо в аэропорту. А знаешь, еще даже лучше, если снимать начнешь прямо на трапе самолета. Да? Спасибо. Увидимся.

Дэвид улыбнулся и посмотрел на часы. Устоять перед просьбой позировать фотографу такого известного журнала Хелена не сможет. Как всегда поддастся своей жажде яркости и пышности.
Пятнадцать минут до посадки в Лос-Анджелесе. Пятнадцать минут до свободы. Только бы все получилось…

***

- Великолепно, миссис Йост! А теперь спуститесь, пожалуйста, по трапу одна. Медленно. Да, да, вот так, - произнес фотограф и защелкал камерой.

Дэвид взял из рук стюарда бутылку шампанского  и подошел к трапу. Как можно незаметнее встряхнув бутылку, он вытянул из нее пробку.
Пенная струя вырвалась из стеклянного горлышка и разлилась по ступеньке за мгновение до того, как на нее опустилась блестящая туфелька…

- Черт! Вы что, шампанское не охлаждали?! – сердито воскликнул Дэвид, глядя на перепуганного стюарда.

Лишенная каких-либо неровностей подошва серебряной туфли плавно заскользила по скользкому от шампанского краю ступеньки. Тонкая шпилька не замедлила этого движения, только заставила Хелену лишний раз покачнуться и окончательно потерять равновесие. Резко, но слишком поздно потянувшиеся к перилам руки не успели ухватиться за спасительную опору. Лишь длинные накладные ногти жалобно скользнули по металлу. Падение вниз. С самой вершины казалось бы неоспоримой победы. 

Резко обернувшись, Дэвид увидел, как бесформенное облако белого платья и длинных светлых волос приземлилось на асфальт. Он выронил бутылку из рук.
Дальше все было просто. Быстро. И суматошно.
Скорая. Врачи, носилки. Попытки удержать ускользающий пульс. Недолгая поездка в машине скорой помощи и молчаливо-шокированное наблюдение за попытками врачей удержать жизнь. В сущности, никому ненужную.
А ему даже притворяться не пришлось. Тяжесть нечеловеческого напряжения последнего месяца и сегодняшнего дня уютно расположилась на его плечах, опустошая и даря почти полное бесчувствие. Выглядело это именно как шок, который должен был бы испытывать на его месте безутешный муж, чья жена стала жертвой такого ужасного несчастного случая прямо в день свадьбы. Неподражаемо реалистично. Что может быть реальнее настоящих чувств?

Отредактировано Karma (2008-08-17 18:36:20)

39.

“It's when heaven turns to black and hell to white
Right's to wrong and wrong's to right…”

“Это когда рай становится черным, а ад – белым,
Правильное – неверным и неверное – правильным…”

”Beyond redemption”/“Вне прощения”, H.I.M.

Не замечая мокрого снега, безжалостно размазывавшего тушь по щекам, темноволосая женщина шла по ночным улицам Гамбурга. Она игнорировала возможность остановить одно из проносившихся мимо такси и постоянно приходившие на мобильный сообщения. Наверное, от мужа. Он беспокоится. А она сейчас не сможет сказать ему что-нибудь вроде: “Все в порядке” или “Не переживай”. Потому что все совсем не в порядке, и переживать есть о чем.
Растерянность плескалась в ее карих глазах неспокойным морем. Она не знала, что ей делать. Разговор с мужем вроде бы подарил ей решимость поехать к сыновьям и хотя бы попытаться поговорить с ними. Но чем ближе она подходила к дому, в котором находилась их квартира, тем яснее осознавала, что не знает, что им сказать. Прежде всего, ей казалось необходимым перестать осуждать их. Только она не могла этого сделать. Груз собственной вины не позволял ей смотреть на ситуацию более или менее рассудительно. Она виновата, так виновата перед ними… Скрыла от них правду о настоящем отце, выдав за него совершенно чужого им человека, Йорга Каулитца, фамилию которого они носят и сейчас.
Да и что она могла бы рассказать им? Что сама не помнит даже как выглядит их отец?
Но что страшнее всего – она как-то, видимо, неправильно их воспитала, просмотрела в них что-то, может, уделила недостаточно внимания, увлеченная своими картинами… И вот теперь все вот так. Но так же нельзя!
Остановившись перед небольшим католическим храмом, она помедлила пару минут и нерешительно вошла. Храм был пуст. Безмолвно горели бесчисленные свечи у алтаря. Присев на скамейку, Симона закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Религия никогда не была для нее важна, она не искала спасения в вере, и иногда даже серьезно сомневалась в том, что вообще верит в существование Бога. Маленькой девочкой она знала одну молитву, которой ее научила бабушка, но ее слова давно стерлись из памяти. Да и не принесли бы ей сейчас облегчения слова, написанные кем-то, кто и представить себе не мог, что произошло с ее сыновьями. И она просто безмолвно попросила помощи. Просто направила вверх все свое смятение, растерянность и желание найти выход.

Ощущение теплого света. Покой.
Никаких сомнений. Они ведь ее дети. Что бы они ни сделали.
А они не сделали ничего разрушительного. Они создали. Еще одну любовь. Подарили миру еще один шанс на спасение. Зажгли еще одну свечу во мраке ненависти, корысти и безразличия.
Длинные, слипшиеся от туши ресницы дрогнули, и открывшиеся глаза взглянули на мир немного по-другому. Без желания оправдать или осудить, или найти правильное. Только со стремлением любить.

- Дочь моя, могу я чем-то помочь? – обратился к Симоне пожилой священник, случайно оказавшийся свидетелем ее откровения. – Быть может, исповедь сможет облегчить твою душу…
- Спасибо, святой отец, но… не стоит, - ответила она, стараясь сдержать улыбку, которая так и норовила осветить все лицо. Но мысль о том, как бы мог воспринять этот почтенный в своем неприятии окружающего мира мужчина ее рассказ, все-таки заставила ее улыбнуться. Ярко, искренне, несмотря на размазанную по лицу косметику. Сияние этой улыбки как огнем обожгло священника, вызывая чувства, совсем не присущие его статусу… 

Симона поспешила выйти из храма. А священник недобро хмурился ей вслед, осеняя себя крестом и бормоча под нос: “Вот блудница!”

***

Последние шаги до света нового, только зарождающегося дня. Еще один рывок и щека касается изумительно-прохладного оконного стекла. От этой прохлады захватывает дух. Но кратко-коварное наслаждение крадет последние остатки воли.
Дио опустился на колени, насколько позволяла цепь, стягивавшая его запястья. Он уже не чувствовал, как даже сквозь джинсы впиваются в кожу острый металл и осколки стекла. Боли больше не было. Только серый свет восходящего солнца, скрытый плотными снежными тучами.
Он дошел. Он выиграл бой с той, что соблазняла его всю жизнь. Он выиграл поединок с болью. Зачем? Ради кого или чего? И кто он?
Новый лист серого облачного дня. И эти облака скрывают все, кем он был. Он не помнит даже своего имени. Не хочет помнить.
Сознание все же покинуло его, милостиво позволив дойти до цели, но не дав воспользоваться достигнутым.

***

Симона стояла у окна и вдыхала дым, зажатой между пальцев сигареты. Длинные ногти стального цвета отбивали на подоконнике ритм секунд ожидания. Ей повезло, что сегодня дежурил консьерж, который ее знал. Он впустил ее в квартиру без ненужных вопросов и оставил наедине с реальностью, к которой ей предстояло привыкнуть.
Она видела беспорядок в гостиной, две спальни, объединенные в одну и поражающие дизайном, почти доверху набитую пепельницу перед собой. Как она  могла бросить их в такой сложный момент… Не поддержала, не помогла. Особенно Биллу. Ведь он пытался ей рассказать о Дэвиде. Но она так среагировала на сообщение об их отношениях с Томом, что Билл, конечно, обиделся и уехал. Теперь она все исправит. Заслужит их прощение. Как? Она расскажет правду. Правду о том, что не знает, кто их отец. Где-то на краю сознания блеснул вопрос о том, какие же отношения связывают всех троих: Билла, Тома и Дэвида… Но она решила пока об этом не думать, и лучше узнать все от сыновей. Теперь она выслушает их, как делала всегда раньше. В конце концов, их одержимость музыкой и стремление к популярности сначала тоже казались ей чем-то невероятным и нереальным.
Возле подъезда затормозил темный мини-вэн, и Симона сразу поняла, что в нем приехали ее сыновья. Несколько минут она смотрела на то, как они прощались с Георгом и Густавом, точнее прощался Том, а Билл как-то безучастно стоял рядом… Сердце Симоны болезненно сжалось. Как он все это выдержал? Когда она прочитала в газете о свадьбе Дэвида Йоста и выступлении Tokio Hotel на торжественном приеме, посвященном этому событию, она долго не могла прийти в себя. А ведь ей он никто, а Биллу…

За этими мыслями она не заметила пролетевшего мимо времени и вздрогнула от звука захлопнутой двери. Выбежав в прихожую, она обняла сыновей. И, не дав им оправиться от удивления, тихо попросила:

- Простите меня.

40.

“The secret is out,
The secret is out…”

“Секрет раскрыт,
Секрет раскрыт…”

“Modern Myth”/“Современный миф”, 30 seconds to Mars

Конечно, они ее простили. Это был первый раз, когда она так резко отреагировала на очередную грань, отличавшую ее сыновей от обычных людей. В том, что они особенные, Симона не сомневалась никогда: с момента, когда увидела впервые их одинаковые мордашки до настоящего времени, когда они сидели с ней за столом. Том смотрел нежно, мягко, словно утешал. Билл – ища спасения и тут же получая его. Каждый раз глядя на близнеца, он чуть прикрывал глаза и едва заметно вздыхал, словно ему становилось чуть легче. Идеальное понимание. Гармония, которая не знает законов, выдуманных людьми. И не то чтобы Симона видела это впервые… Они были примерно такими же лет до четырнадцати, может, все было менее ярко, но все же. А потом что-то случилось, как будто отделило их друг от друга невидимой стеной. Нет, не так, это Том стал сторониться брата.… Но что бы ни случилось тогда, теперь это закончилось. Теперь они снова вдвоем.
Билл устало положил голову на согнутую руку и посмотрел на Симону. Как бы ей хотелось хоть чем-то помочь ему… Но она была бессильна. Ладонь Тома осторожно скользнула по гладким черным волосам, и веки скрыли трауром черных теней полные боли глаза. Да, если кто-то и сможет ему помочь, так это Том. Сможет ли… А ей необходимо вернуть их прежнее доверие, не допустить, чтобы они думали, будто она действительно против их отношений. Вот только для этого придется объяснить, почему она разозлилась на них, узнав обо всем, почему испугалась.
И Симона решилась. Сейчас она расскажет все. Попытается объяснить своим сыновьям причину бессонницы, которая посещает ее каждый декабрь, неизменно, словно приводя в исполнение приговор за ее поступок. И которая этой зимой решила окончательно лишить ее душевного равновесия.
Слова произносились с трудом, смотреть на непонимающие и изумленные лица было еще труднее. Но она не отступала – теперь уже назад пути не было. Оставалось только проверить верность слов Гордона: “Они уже взрослые, и тот факт, что их отцом окажется кто-то другой, ничего не изменит в их жизни”.

- И ты… совсем его не помнишь? – еле решился заговорить Том после того, как Симона закончила свою историю.
- Нет… - она опустила глаза, и стала смотреть на гладко-темную поверхность стола. Каждый изгиб замысловатого узора, расходившегося по темному дереву от центра к углам, казался ей неимоверно четким… или же просто хотелось уцепиться за любую отвлекающую деталь, лишь бы не думать о том, что она может сейчас услышать…
- Мама… - произнес Билл, и близнецы коснулись ее руки одновременно. – Теперь-то это… не так уж и важно.

“Не так уж и важно…”, - эхом отозвалось в ее мыслях. - “Гордон был прав… ” – ей  вдруг стало совершенно и почти невыносимо легко. Хотелось куда-то бежать, что-то успеть. Не думая, что делает, она встала, прошла к окну и открыла его. Холодный воздух прошелся по лицу, особенно заинтересовавшись снова мокрыми от слез щеками. Тонкая москитная сетка задерживала пушистые снежинки, и казалось, что весь мир за окном подернулся белой дымкой. Как во сне.
На плечи Симоны синхронно легли ладони сыновей.

- Не надо, мама, не плачь, все хорошо, - попытался успокоить ее Том, хотя сам вовсе не был в этом уверен. Что-то в рассказе матери его встревожило, но что, он не знал. Просто как-то все это было странно и явно относилось к разряду тех вещей, которые родители детям не рассказывают никогда.

Симона плакала. Еще полчаса назад ей казалось, что слез у нее больше не осталось. Может, их и не осталось для несчастий… Восемнадцать лет она носила в себе эту тайну, а и только сейчас от нее освободилась… В реакции сыновей на свой рассказ она узнала себя. Она всегда так же легко относилась к необычному, может быть даже пугающему или странному. Все же они – ее дети. Если бы только она могла сказать, что только ее, и не искать в них больше черт чьего-то чужого характера, не искать сходства лиц с любым мужчиной, который когда-либо появлялся в ее жизни.
Утро, хоть и пасмурное, настойчиво проникало в кухню, соперничая с электрическим светом. И ей захотелось забыть об этой истории из прошлого, пусть только на время. Наверняка, они еще не раз об этом поговорят. Но не сейчас.

- Парни, у меня к вам важный вопрос, - как могла бодро сказала она, удобно откинув голову на два соприкоснувшихся за ее спиной плеча. – Вы когда ели в последний раз?
- Вот, мам, теперь я тебя узнаю! – воскликнул Том.
- А я, честно говоря, даже не помню, - задумчиво ответил Билл на вопрос.

Симона ловко развернулась в кольце их рук и пристально посмотрела в темные глаза.

- Так, Том – быстро в магазин. А ты, Билл – загляни в холодильник, вдруг что-то осталось в живых. Хотя сомневаюсь, - она уже улыбалась. Видела в их глазах искорки смеха и улыбалась. Только смех был с горьким привкусом.
- Ну, мам, может… - начал было Том.
- Давай, давай, иди. Я не собираюсь есть вашу обожаемую пиццу, и вам не позволю. Надо ж иногда и человеческой едой питаться.

***

Терялся на темной поверхности асфальта и приятно холодил лицо мелкий снег. Сменив холод вечера и начала ночи, он словно говорил, что теперь все будет хорошо. Если бы он еще так предательски не таял под ногами…
Том остановился и глубоко вдохнул прохладный воздух. Тяжелые тучи не пропускали солнечные лучи, как будто утро и не наступило вовсе, затерявшись где-то в невозможности изменить произошедшее. Том не хотел возвращаться. Прислонившись к стене дома и перенеся тяжесть пакета с продуктами на согнутую ногу, он стоял и бесцельно разглядывал прохожих. Что ему делать? Что? Том чувствовал, что один он  не сможет стать для брата всем. Это оскорбляло, снова разжигало ревность, лишало возможности связно мыслить… Нужно, чтобы Билл сам захотел жить дальше. А он не хочет. Том видел это в его глазах там, в гримерке, когда сжимал в объятиях, пытался добиться хоть слова, но вместо этого тонул в его боли.
Блуждающий взгляд остановился на газете, которой лениво помахивал стоявший возле открытой машины таксист. Огромные черные буквы: “Невеста при смерти”, - и крупный план свадебной фотографии. Дэвид и Хелена. Мужчина посмотрел на часы и стал медленно разворачивать газету. Том зажмурился. Мерещится уже. Осторожно открыл глаза и снова столкнулся взглядом с теми же словами и лицами. Не медля больше ни секунды, Том бросился к таксисту.

- Извините, мне очень нужна ваша газета, - протараторил он, вырывая из рук изумленного водителя газету и заменяя ее наскоро нащупанными в кармане деньгами.

Он не помнил, как добежал до подъезда, как смог не растерять содержимое пакета. В памяти оставались только строки статьи, рассказывавшей о событиях, произошедших прошлой ночью в аэропорту Лос-Анджелеса.
Сумасшедшая радость заполнила все его существо. Он и не помнил, чтобы когда-то был отчего-то так счастлив. Ни одной коварной мысли о том, что ему-то радоваться нечему. Только дикое желание поскорее сообщить новость близнецу. Как будто узнав о произошедшем только сам, он чувствовал это не полностью. Словно для того, чтобы полностью осознать все прочитанное, ему нужна была его вторая половина, его повторение, его смысл…
Еле дождавшись, пока лифт наконец протащился сквозь положенное количество этажей, Том выскочил в коридор и, с трудом попав ключом в замок, ворвался в квартиру.
Билл жадно оглядел вбежавшего брата, как будто ждал от него чего-то. И, прочитав по глазам все его смятение и радость, заговорил первым:

- Что, Том? – в голосе снова звучала надежда.

Не найдя никаких слов, Том просто протянул брату газету. Симона потушила сигарету в пепельнице, стоявшей на подоконнике, и подошла к младшему сыну, заглядывая ему через плечо.
“Несчастный случай… почти не совместимая с жизнью черепно-мозговая травма… пациентка в коме… прогноз неутешительный…”
С тихим шелестом газета опустилась на пол. Пара мгновений на взгляд в глаза Тома, и Билл выбежал из кухни. Через минуту лопнула входная дверь. Том присел, подобрал газету и посмотрел на мать. В его глазах ясно читалось: “А разве я могу ему запретить?”

***

Позже, ловя дразнящие запахи маминой стряпни и болтая с ней обо всем, Том принес на кухню ноутбук и стал бродить по сети. Прошелся по любимым сайтам, которые появились у него с тех пор, как он стал переписываться с Дио. Открыл почтовый ящик. Одно новое сообщение.

- Кстати, ма, а ты знаешь, что британские чарты мы все же добили?

Адрес отправителя: Dio_Red_Silk@yahoo.com

- Да, уже читала. Прямо под новый год. Но “Geh” – это такая песня… что и не удивительно, - сказала Симона, что-то помешивая в кастрюле.

Дата: 1.01.08

- Уже слышала?

Этого письма не было первого января…

- Да, она – особенная. Я бы сказала, что это ваша лучшая песня.

В поле текста письма – пусто.
Прикрепленный документ – Fili.avi

- Да… Наверное…

Воспроизведение.
Разноцветные спирали ДНК. Процент соответствия – 98%, имена обследуемых: Дэвид Йост, Билл Каулитц…

- Том? Том! Я уже пятый раз к тебе обращаюсь! Что ты там такое нашел, что даже ответить мне  не можешь?!

С трудом оторвав глаза от экрана, Том посмотрел на мать и тихо проговорил:

- Я нашел нашего отца…
- Что… - смысл его слов дошел до Симоны не сразу. – Что ты сказал?
- Я знаю, кто наш отец, - Том не мог поверить, что все это происходит с ним. Ему казалось, что он просто заснул перед телевизором, когда смотрел какую-то низкосортную мелодраму. И сюжет фильма стал его кошмарным сном.

Симона медленно подошла к сыну. Осторожно, будто боялась, что одно резкое движение может разрушить состояние шокового онемения, которое сейчас так надежно укрывало ее от эмоций.

- Кто? – короткий вопрос, разрешающий загадку восемнадцатилетней давности. Страшно.
- Дэвид Йост.

41.

„Doch Dein Blick hat mehr gesagt,
Als jedes Wort es wohl vermag…“

„Но твой взгляд сказал больше,
Чем могли бы слова…“

„Siamesische Einsamkeit“/ „Сиамское одиночество“, Zeraphine

Едва Дэвид закрыл за собой входную дверь, в нее позвонили. От неожиданности он вздрогнул, но желания не открывать не возникло. Наоборот, вдруг почему-то захотелось как можно скорее узнать, кто пришел.
Увидев гостя, он замер в невозможности сказать ни слова. Его он не ждал. Боялся думать о том, как он отреагирует. И вот он стоит перед ним. Его волчонок. Как просить его о прощении? Какими словами? И имеет ли он право хотя бы попытаться?
Не в силах больше выдерживать груз своих сомнений, Дэвид опустился на колени. Головы он не поднимал, боялся смотреть в глаза Биллу.
Несколько секунд промедления. Просто потому что неожиданно. А потом Дэвид почувствовал, обнимающие его руки. Холодные ладони скользнули по щекам, приподняли его голову. Только сейчас Дэвид понял, что закрыл глаза.

- Посмотри на меня, - прошептал Билл.

Дэвид подчинился. И весь мир перестал существовать. Волны любви и нежности, слившиеся в одно, не знающее преград цунами захлестнули его. Это стоило всего: всей боли последних недель, почти успешного убийства – всего, что было и могло бы быть.

- Волчонок…

Мягкое прикосновение губ украло остальные слова. Осторожно и медленно, словно вспоминая, они целовали друг друга. И через несколько мгновений, не веря в реальность происходящего, желая убедиться в том, что это не сон, уже чуть ли не до крови кусали губы. Из паутины страсти вырвал шорох. Спрятавшийся за кустом фотограф увлеченно запечатлевал мгновения их воссоединения. Все равно. Почти бесшумно работающая камера, запоминающая нежность фотопленка. Им все равно. А в притормозившей машине еще один представитель прессы. Все равно – потому что они снова вместе.

***

Спустя несколько минут они все же вошли в дом, оставив любопытных за дверями. Хотелось сказать так много, но слова покинули обоих. И потому, обессиленно опустившись на диван, они просто смотрели друг на друга. Впитывая каждую мелочь, чувствуя каждый вдох.
Но именно дышать и было трудно – неожиданно они оказались слишком близко. Хотя мысленно уже не раз попрощались навсегда. Билл потянул за край ошейника, совершенно забыв, что его можно просто расстегнуть. Через мгновение он почувствовал, как сильные руки убирают волосы с его шеи, освобождают от мешавшей полоски кожи.
Наткнувшись на один из более длинных и острых чем обычно шипов, Дэвид ощутил, как кожу пальца пронзает металл. Он почти удивленно посмотрел на выступившую кровь.

- Дэвид… - Билл обхватил его запястье, подтянул к себе и коснулся губами алой капли. – Мне было так страшно… - вырвавшаяся на свободу кровь выпустила слова из капкана эмоций, он снова мог говорить, - я так боялся потерять тебя.

Дэвид обнял его, крепко прижал к себе, будто боялся, что кто-то может отнять. Тихие всхлипы, горячие слезы, пропитывающие тонкий свитер. Вся горечь и соль боли. Дэвид гладил волчонка по волосам, по спине, скрытой тканью концертного пиджака. Он вспоминал вступление вчерашнего вечера, песню… и обещал:

- Больше никто не встанет между нами… больше никто.

Постепенно тепло их тел как всегда слилось в кокон, надежно отгораживающий от всего мира. Спокойно, тихо, и дыхание становилось все ровнее. Дэвид вспомнил, как его поначалу удивляли вот такие моменты, когда они оба могли испытывать не только страсть, не только влечение, но и вот такую нежную умиротворенность близости. Вспомнилось еще почему-то, как после скандальной публикации об отношениях близнецов в японской прессе, Билл пришел к нему, рассказал о решении Тома уйти из группы, как также успокаивал его тогда. И как еще раньше, столько раз помогал Биллу взять себя в руки перед выходом на сцену, или утешал после интервью со слишком откровенными вопросами. Краткие, но такие многочисленные мгновения. Именно такими моментами Дэвид дорожил чуть ли не больше всего. А Том… Том, из-за которого по большому счету они и оказались в объятиях друг друга. Как же теперь…

- Билл… А что же Том? Он знает? Что ты сказал ему?
- Знает. Он… он все понимает. Он видит, как я люблю тебя. Он чувствует это. И… Дэвид, я хочу тебя кое о чем попросить.

Дэвид наблюдал, как волчонок меряет шагами пространство перед диваном, и слушал его план. Он не понимал, зачем ему нужно разыгрывать потерю голоса, связанную с заболеванием голосовых связок. Что ему даст молчание длиной в несколько недель…

- Выясни, пожалуйста, все медицинские подробности сам. Но я где-то читал, что вроде как в таких случаях операцию делают. Не помню, про кого писали. Вокалист какой-то группы, которой уже давно нет…
- Cinderella, - подсказал Дэвид.
- Точно! Только он все-таки голос потерял.
- Но зачем все это?

Волчонок только хитро улыбнулся и покачал головой. Оставив вопрос без ответа, он продолжал:

- …Ну а кроме всего прочего, это ведь еще и вызовет жуткий поток сплетен и домыслов, что совсем не повредит репутации группы и поднимет ее популярность. Правильно?

Дэвид притворно печально улыбнулся:

- Хочешь уволить меня?
- Почему? – не понял Билл неожиданного вопроса.
- С должностью продюсера ты уже вполне справляешься сам, - пояснил Дэвид, с каким-то глубоко притаившимся удовольствием отмечая, что талант предсказывать реакцию публики его сыну передался в полной мере. И эта мысль не была неприятной, напротив наделяла его чувство какой-то непередаваемой прелестью. Они ведь друг другу намного ближе, чем могут быть обыкновенные влюбленные, их связывает не только родство душ, но еще и родство крови. 
- Да-а-а, - Билл сделал большие глаза, решив поддержать шутку. Он остановился перед Дэвидом и, наклонившись над ним, стал расписывать ему нерадужную перспективу, - тебя уволят за ненадобностью. А мне придется работать с Хоффманом, Бензнером и Ротом, и каждый раз вписывать твое присутствие в виш-лист, - он выхватил сигарету из рук Дэвида и затянулся, - будешь моим обязательным и непременным желанием, - он хищно щелкнул зубами, довершая грозный образ.

Мягко коснувшись волос на висках Билла, Дэвид зарылся пальцами черный шелк. Вот так, когда волосы не падали на лицо, Билл очень напоминал Тома. Особенно сейчас, когда он демонстрировал всю непоколебимость своего характера. И Дэвиду стало интересно, насколько же они похожи внутренне, быть может, у них просто разные способы добиваться намеченной цели? Если Билл всегда действует осторожно и хитро, как-то даже ласково, то Том предпочитает идти напролом. Дэвид мысленно улыбнулся странному направлению, который приняли его мысли, и выхватил сигарету из губ волчонка.

- Хватит курить. Твоя афера с голосом еще не значит, что надо лишиться его на самом деле.
- Не ворчи.
- Я тебе сейчас покажу “не ворчи”! – Дэвид ухватился за ремень его брюк и потянул к себе, заставляя приземлиться себе на колени.

Ощутив тепло рук, обнявших его за плечи, Билл замер, закрыл глаза и глубоко, прерывисто вздохнул. А потом обнял Дэвида, уткнувшись ему в шею прохладным носом.

- Как же я об этом мечтал…
- Прости меня…
- Не важно, не важно все теперь. Мне все равно, какие там тайны ты скрываешь, какие ошибки молодости дали этой стерве возможность тебя шантажировать. Мне все равно. Ты не мог сделать ничего страшного.
- Почему ты так в этом уверен? Ведь я практически убил ее.
- Ты защищался.
- Но…
- Никаких но. Мне не важно, что именно дало ей возможность так тобой управлять. Правда. Можешь мне ничего не рассказывать, если не хочешь. Только тебе сразу надо было от нее избавиться. Почему ты не сделал этого сразу?
- Я думал…
- Да, ты думал, что ты мне не нужен. Что я тебя не люблю. Я в общем-то тоже… Нет, нуждался в тебе я сильно, но… Не думал, что люблю. Я ведь просто искал замену Тому. А нашел тебя.

Дэвид смотрел в глаза волчонка и думал: как бы он жил, если бы не случилась вот эта самая “ошибка молодости”, которую он сейчас обнимал? Однако есть еще и Том.

- И все же, Билл, ты не ответил: как же твой брат? Ему есть место в твоем плане?

Чуть отодвинувшись назад, Билл стал внимательно всматриваться в лицо Дэвида. Изучающий взгляд нежно скользил по любимым чертам, выискивая что-то… Дэвид покорно позволял этот “обыск”, ему только хотелось знать, что именно хочет найти волчонок. Что?
Загадочно изогнувшиеся в мягкой улыбке губы не пожелали сообщить о том, был ли результат поиска положительным.

- Весь этот спектакль с потерей голоса имеет самое прямое отношение к Тому. Я хочу, чтобы он пытался заменить меня, пока мне будет запрещено разговаривать.
- Как это?
- Я хочу, чтобы он пел. Может быть, даже записал несколько новых песен. А ты ему поможешь, научишь чему надо и поддержишь.

Последнее предложение не было просьбой, скорее приказом. Но Дэвид не возразил. Он просто уже успел себе пообещать, что больше волчонку ни в чем не откажет. Тем более такая малость – просто помочь Тому. Только зачем все это?

- Хочешь, чтобы он совсем занял твое место? Тебе надоело петь?
- Нет. Совсем нет. Просто пока не вижу другого выхода.
- И ты ничего не объяснишь.
- Не объясню.
- Ну что ж, мы квиты. Я не хочу рассказывать тебе о прошлом, ты мне – о будущем. Только что бы ты ни задумал, обещай мне одну вещь.
- Какую? – искрящиеся смехом глаза. Здесь отказа тоже не будет.
- Будь всегда со мной.
- Даже не сомневайся!

Звон разбивающегося стекла как будто выступил против последних слов. Они оба посмотрели наверх, на второй этаж дома, откуда послышался этот громкий звук.

- Что это?
- Не знаю, но похоже это на чердаке.
- Я думал, ты им не пользуешься.
- Да, я там со дня покупки дома не был. Черт, неужели это наша обожаемая пресса старается?!
- А интервью давать будем или сегодня все без комментариев?
- Без комментариев. Хватит с них того, что сфотографировать успели.
- Как скажете герр Продюсер! – рассмеялся Билл, направляясь вслед за Дэвидом на второй этаж.

***

Распахнутая дверь, и луч фонаря выхватывает из полумрака пол, усыпанный осколками стекла и какими-то мелкими железными предметами. У окна – тонкий силуэт. Руки, стянутые цепью, спускающейся с потолка, неподвижное тело. В разбитое окно ворвался ветер и разметал красные волосы, скрывавшие лицо.

- Дио! – воскликнул Билл.

Скорая помощь, врачи, тут же приехавший после звонка брата Том. Дэвид буквально кожей почувствовал странный взгляд старшего сына. Но времени выяснять причину не было.
Дорога до больницы была недолгой, наполненной тихими фразами медиков и почти бессвязным бормотанием Дио.

- Я должен рассказать, должен… Нужно успеть… - повторял он, не зная, что уже опоздал.