Это не я! Это все младшенький!!!

Благодарю.

Не, втроем у них не получится. Хотя и жаль... А Би отрывается на полную катушку, это точно!

Ура!!! Дэвида пожалели!!!

Читаем дальше:

21.

“Our love is sin,                                     “Наша любовь – это грех,
Our bitter joy                                         Наше горькое счастье
Three of our hearts now tangled…”     И три сплетенных сердца…“

“Bitter joy”/”Горькое счастье”, Charon

Дыхание медленно выравнивалось, чуть замедлялся бег сердца. Положив руку на грудь брата, Билл прикрыл глаза, но продолжал наблюдать, как он засыпает. Ему не нужно было смотреть, чтобы видеть, как постепенно расслабляется лицо Тома, как иногда движутся под веками глаза. Одного прикосновения хватало, чтобы знать все это. И ощущать эту долгожданную умиротворенность и спокойствие. Ему тоже хотелось заснуть рядом. Совсем близко, касаясь брата, наконец-то любимого и любящего так, как давно хотелось.
Том повернулся на бок, и рука Билла соскользнула на прохладную простынь. Да, все не просто. Прохлада ткани после такого родного тепла казалась не переносимой, но Билл не спешил возвращать себе покой, украденный у спящего брата. Он прислушивался к себе. Удовлетворенная влюбленность, радость, а совсем глубоко – тревога. Дэвид. Он что-то скрывает. С ним что-то происходит, а говорить он не хочет. Почему?
Поняв, что коктейль из лекарств и кофе не позволит ему уснуть, Билл тихо поднялся с постели. “Или это беспокойство за Дэвида?” – задал вопрос внутренний голос.
Не желающая сдаваться жаропонижающему температура сделала кожу слишком чувствительной, и он с отвращением подумал о том, чтобы надеть узкие джинсы и футболку. Подхватив валявшиеся под ногами широченные штаны брата и решив, поступиться принципами стиля, он со вздохом натянул их на себя. Довершив наряд не менее широкой футболкой, для смеха надел еще и кепку.
Ледяной пол до дрожи приятно холодил босые ступни. Несколько шагов по коридору, и он услышал негромкие переливы струн. Уже не в первый раз удивившись тому, что Дэвид стал так часто играть, Билл пошел навстречу музыке.

Непроглядная темнота ночи и плотно задернутых штор гостиной сплеталась с мелодиями струн. То пускаясь в замысловатый танец, то замирая, пальцы Дэвида заставляли гитару пересказывать боль. Но даже музыка не могла соблазнить бессонницу.
“Пора возвращаться домой. Если волчонок захочет, то они останутся еще на два дня, до показа этого Дио Сантори. Еще два дня… А потом…“ – Дэвид почувствовал, что слишком сильно давит на лады, и струны больно впиваются в кожу, - “Если бы можно было остановить время… Остаться навсегда в этом начале декабря. Волчонок, да как же я скажу тебе… Как объясню?”. 
Но он знал, что другого выхода, кроме как выполнить дикую прихоть Хелены, у него нет. Рассказать волчонку правду? Это было бы слишком ужасно. Кроме того, тогда Хелена обязательно устроит скандал с участием прессы. А значит, все узнает и Том. Нет. Не будет этого. Только одно и остается. “Das ist alles was uns bleibt”.(1) Именно так. Дэвида впервые посетило странное чувство – все его эмоции заключались в этой короткой фразе из песни, написанной Томом. Томом. Его … сыном. Безумие. Или так и должно быть?
Он отшвырнул гитару в сторону и увидел, что в коридоре, на втором этаже, зажегся свет. На тускло освещенной лестнице показались ноги в широких джинсах.
Дэвид устало закрыл глаза. “Ну вот, только о нем подумал…” – закрыв лицо руками, он стал ждать, когда Том начнет наверняка пренеприятный разговор. “Рано или поздно это должно было случиться”, - попытался успокоить себя Дэвид, но прикосновение горячих губ к руке лишило малейших намеков на самообладание.

- Том?! – воскликнул он и, открыв глаза, увидел смеющееся лицо волчонка. Кепку он уже успел развернуть козырьком назад и стал как две капли воды похож на того шестнадцатилетнего мальчика, с которым он обсуждал идею клипа в своем кабинете, со всем вытекающими последствиями. – Волчонок! Это не смешно!
- Извини, - хихикнул Билл, забираясь ему на колени и путаясь в непривычно широких штанах. – Я не думал, что ты так испугаешься. Чего ты такой нервный? Рассказывай! – потребовал он хриплым шепотом.

Дэвид тяжело вздохнул и прижал к себе волчонка, не в силах больше смотреть на него. Ему всегда казалось, что Билл с самого первого дня их знакомства мог прочесть по его глазам слишком многое.

- Нет, ты мне сначала скажешь, почему ты не спишь. И лекарства ты явно не пил, потому что у тебя явно температура. Нельзя же так! И шепчешь почему? Голос все-таки сорвал.
- Ну-ну, папочка Дэвид! Я первым спросил.

Неизбежно вздрогнув от слова “папочка”, Дэвид почти столкнул волчонка с колен и отошел к окну. Шуршание тяжелой шторы впустило в комнату серебро луны. Отраженный свежим снегом, свет казался нереально ярким.

- Дэвид, расскажи мне все, - Билл сел на пол и обхватил руками ноги Дэвида.
- Мне нечего тебе сказать.
- А если честно?
- Нет, волчонок, я не знаю, чего ты от меня хочешь.
- Это из-за Тома, да? Зря. Ты ревнуешь? Не надо. Твое место ему никогда не занять.
- А как называется это мое место? – Дэвид посмотрел на волчонка и увидел в его глазах растерянность.
- Я …не знаю, - Билл уткнулся лицом в колени Дэвида. – Ну зачем тебе слова? Не все ведь ими можно сказать…- его руки скользнули по брюкам Дэвида вверх, нашли ремень. Но Дэвид протестующее накрыл его ладони своими.

Взгляд карих глаз, способный растопить даже льды Антарктиды, и Дэвид опустил руки.

- Я слишком сильно люблю тебя, волчонок.

Озорно улыбнувшись, Билл легко расправился с преградой одежды. Обхватив рукой член Дэвида, коснулся губами головки. Он ласкал его ладонью, все глубже погружая в рот, отпуская, чувствуя нарастающее напряжение и чуть слышные стоны Дэвида, отдававшиеся внутри терпко-сладким эхом.
Дэвид сбросил кепку с головы волчонка, провел по гладким волосам и, чуть отстранив его от себя, приподнял и подтолкнул к дивану.

- Ты, мать твою, сидишь на холодном полу, - проворчал он.

Билл тихонько вздохнул, но, вспомнив о странной реакции на слово “папочка”, благоразумно решил больше не упоминать разницу в возрасте. Мысль об этом зацепилась за самый край сознания, обещая напомнить о себе позже, но прикосновения Дэвида прогнали ее.
Окончательно распрощавшись с одеждой, Билл остановил руки Дэвида, пробиравшиеся к отверстию между ягодицами и прошептал:

- Уже не надо.

Войдя в скользкую от предыдущего удовольствия тесноту, Дэвид улыбнулся и сказал:

- Продолжаешь работать над облегчением поведения?
- Жизнь нужно делать проще… - он задохнулся от желанного ощущения наполненности, - а не усложнять, - тихий стон, - ты сам так говорил.
- У тебя, - медленно движение вперед, - слишком хорошая память!

Иногда срываясь на слишком громкие стоны, пытаясь спрятать их в поцелуях, чтобы никого не разбудить, они отдавались страсти. Стены старинного особняка и невозмутимая в вековом хладнокровии луна наблюдали за слиянием слишком близких тел. Досадная мелочь – сходство молекул генетического кода – не имела никакого значения для торжества плоти и единения душ.

Чуть позже сжимая в объятиях волчонка, Дэвид думал, что отдал бы все за один, хотя бы небольшой шанс не расставаться с ним. “Расскажи”, - уговаривала часть души, но он продолжал без устали возражать ей. Немного утихомирив внутренний спор, Дэвид заметил, что волчонок уснул. Доверчиво положив голову на плечо и обвив его шею руками.
Дэвид поднялся с дивана вместе с ним на руках, привычно порадовавшись разнице веса, и понес на второй этаж. Дойдя до освещенного коридора, он улыбнулся мысли о продюсере, разгуливающему ночью с голым задом и также далеко не одетым вокалистом собственного проекта на руках. Едва сдержал смех и толкнул ногой дверь спальни, где обосновались близнецы.
Как можно тише уложив волчонка на кровать, он принес одежду Тома. А, вернувшись, увидел, что братья уже спят обнявшись. Сложив вещи на стул, Дэвид снял со спинки аккуратно повешенный пиджак, даже не подозревая, причиной скольких душевных мук он стал. Потом он тихо ушел, унося в сердце щемящее счастье за близнецов, горечь от предстоящего расставания и смутную, непонятно откуда взявшуюся надежду.

(1) – Это все, что нам остается.

Отредактировано Karma (2008-05-23 01:23:49)

Согласна, длинновато получается...

Поздравляю с пополнением фонотеки!

Интересно... И какие же после такого чтива сны снятся...

Не слово! У меня вообще странное ощущение, что этот персонаж из-под контроля выбился совершенно. Творит, что хочет!

Я рада!

Ну вот она, прода. Своеобразная, правда, какая-то...

22.

“Fictitious and so real…”        “Надуманно и так реально…”

“Delicious”/ “Восхитительный”, Poets of the fall

“I'm looking at you through the glass...   
Don't know how much time has passed
Oh, God, it feels like forever…”

“Я смотрю на тебя сквозь стекло,
Не знаю, как долго.
О, Боже, кажется, что вечно...”

“Through glass”/”Сквозь стекло”, Stone Sour

„Liebe - lange - ewig Luge – einsam
Aber nicht allein
Trummer - alles selbst zerstort; zuviel riskiert
Lebenslanges sich neu erfinden
Schreiend, jedoch ungehort
Der Spiegel brennt, alle Seiten (Du siehst Dich)
Alles so verkehrt“

“Любовь – долго – вечная ложь – одиноко,
Но ты не один.
Обломки – все разрушено своими руками; риск слишком велик.
Всю жизнь ты находишь в себе что-то новое,
Кричишь, но никто не слышит.
Зеркало горит, с обеих сторон (ты видишь себя),
Но отражение искажено”

„Die Wirklichkeit“/”Реальность”, Zeraphine

Идея шоу Дио Сантори оказалась настолько провокационно-захватывающей, что все четверо, и даже Густав, всегда предпочитавший оставаться в тени, высказали желание участвовать. Как выяснилось позже, у Сантори практически не было отбоя от желающих продемонстрировать себя. Он выбирал. Устраивал представление почти каждый месяц три дня подряд. В этом декабре публику удивляли и шокировали трое представителей одной из либеральных партий Японии, пятеро художников-импрессионистов и, в последний день – группа Tokio Hotel.
Это довольно значимое событие в мире японской моды называлось “Обернутая шелком боль”. Не стандартный показ одежды, а демонстрация фантазии и, как ни странно, эмоций. Дио пренебрег всеми традициями, согласно которым модель всегда по сути лишь манекен, демонстрирующий сотворенное дизайнером. Он сумел вызвать на откровенность чувства и оттенить их плодами своего воображения, воплощенными в ткани.
Огромный банкетный зал был лишен всяческих украшений, стены, закрывали огромные экраны, на которые транслировалось изображение того, что происходило на подиуме и его странном окончании. Подиум был недлинным, постепенно понижаясь, он сравнивался с полом и переходил в просторную “клетку”. Эта квадратная конструкция обозначалась только тонкими стальными прутьями по периметру и короткими лезвиями ножей, выходившими прямо из металла.
Темно-фиолетовая ткань с синим отливом, ограниченная формой своеобразного пиджака. Левая пола смело заканчивалась у пояса широких черных джинсов, правая – у колена. Густав идет медленно, осторожничая с широкими штанинами, которые ему всегда было прикольно видеть на Томе, и которые он никогда не представлял на себе. Ему непривычно быть первым, ведь он всегда позади, спокойно отгородившись ударной установкой, но задавая основной ритм. Он мысленно благодарит гримера за слой пудры на лице, хоть сначала это и казалось лишним – зато теперь скрывает бросившуюся в лицо кровь. Только барабанные палочки в руках успокаивающе холодят кожу. Почти дойдя до внешней стены “клетки”, он профессиональным жестом крутит в правой руке палочку и, приблизившись к тонкому, прозрачному целлофану, растянутому на стальных прутьях, разрезает практически невидимую преграду заостренным краем, украшенным стразами. Он чувствует, что улыбается – приятно и волнительно открывать шоу. Кланяется и разворачивается, почти сталкиваясь с тоненькой девушкой-моделью, облаченной в длинный плащ чуть более синего оттенка, чем его пиджак. Одно мгновение – контакт глаз и удивление. Широкие рукава с разрезами от самых плеч обнажают ее поднимающиеся навстречу руки. Бледные пальцы с короткими красными ногтями распахивают одежду и скользят по его груди. Нет, он не знал ничего заранее, и поэтому по телу пробегает весьма заметная и неподдельная дрожь. А она уже совсем близко и касается губами, лишенными искусственной краски его губ. Изящный в своей неподготовленности поцелуй. Разорванное прикосновение губ. Он стоит с закрытыми глазами, потом вспоминает, где он, смотрит под ноги, и выше, на виновницу неожиданной нежности, берет ее за руку и уводит с подиума, перехватив палочки в левую ладонь.
Георг на подиум выбегает. Так ему сказали сделать. Вслед ему летят крики и чемодан, раскрывающийся при падении. Он пинает его острым носком ботинка, еще больше рассыпая выпадающую одежду, и шагает вперед, отмечая про себя приятное ощущение с которым скользит по ногам тонкий материал узких серых брюк. Вслед за ним бежит та самая, ревниво выгнавшая его пассия. Светлое простое платье ниже колена смотрится бледно рядом с его темно-красной рубашкой с нарочито оборванными рукавами – даже нитки кое-где торчат. Когда ее рука прикасается к предплечью, он останавливается, смотрит на девушку, резким поворотом головы рассыпая по плечам длинные волосы. Ладонь у нее неприятно влажная, холодная. И он, не сопротивляясь порыву, стряхивает ее руку и идет дальше. Войдя в “клетку”, он останавливается, достает из кармана брюк телефон – и как только уместился там! – и сосредоточенно набирает номер. Телефон выпадает из рук – он почувствовал, как она опустилась на колени и обвила его ноги руками. Взгляд вниз – по ее щекам стекают слезы. А он совсем растерян – классический случай мужского бессилия перед женскими слезами. Подает ей руки и приподнимает с пола. Но она не может стоять. И неминуемо подхваченная и заключенная в надежно-мускулистые объятия, она обвивает руками его шею. Не остается ничего, кроме как унести ее с подиума на руках.
Белый шелк самурайского кимоно целомудренно заигрывал с босыми ступнями Тома. На черном поясе серебрился меч. Дойдя до половины подиума, он остановился и оглянулся, словно ждал, что кто-то пойдет за ним. Никого. Тесный воротник черной рубашки, в которую переходило кимоно у горла беспощадно давил. Расстегнул пуговицу. Дальше. В  “клетку”. Слыша, как за спиной точно по сценарию опускается с потолка огромное зеркало, он пятится и прижимается спиной к прохладной поверхности. Спицы, удерживающие дреды на затылке, звенят о зеркало. Жарко. Проклиная Дио, который все-таки настоял на том, чтобы на его глаза нанесли макияж, в точности копирующий “раскрас” брата, он позволяет себе почувствовать спасительную прохладу щекой. Негромкая музыка обрывается, и Тому кажется, что что-то пошло не так. Он не понимает, откуда взялось это странное ощущение. Наверное, его спровоцировала идеальная тишина, захватившая в объятия весь зал. Шаги. Явно искусственно усиленный звук, вряд ли имеющий отношение к идущему. Просто для того, чтобы Том понял, что он на подиуме уже не один. Из-за зеркала он не видит, кто приближается к нему. Только зрители могут наблюдать шествие Билла, также окруженного шелком кимоно, но только черным. Та же трансформация мягкого шелка в более плотную и грубую ткань рубашки, но белой. Свободно спадающие на плечи волосы – никакой фиксации по настоянию дизайнера.  Том почувствовал, как зеркало вздрогнуло и начало подниматься вверх. Оставшееся на месте зеркальной стены стекло уже не скрывало братьев друг от друга. Синхронно коснувшиеся стекла ладони, полные непонятных окружающим чувств глаза – до ужаса откровенный образ двух стремящихся навстречу сердец, разделенных невидимой, непрочной, но преградой. Губы Тома изгибаются чуть заметной улыбке – немедленная копия в ответ. Близнецы прикладывают к стеклу ладони там, где им было показано на репетиции. Закрывают глаза и ждут, когда по обещанному постановщиком сигналу погасят свет. Но когда контуры пальцев  полностью совпадают, стекло рассыпается в мелкую крошку. На мгновение ладони соприкасаются. И тут же рефлекторно отдергиваются – страшно, потому что неожиданно. Билл приходит в себя первым. Он бесстрашно делает шаг навстречу, облегченно понимая, что стекло было безопасным – мелкие крупинки не ранят кожу. Рука в белой перчатке с прорезями на каждом сгибе пальца тянется к лицу Тома. Тот с ужасом смотрит на близнеца, слишком красочно представляя себе его дальнейшие действия. Не знает, что делать, а времени на раздумья – ни секунды. И тогда он перехватывает эту раскрытую ладонь, резко тянет младшего брата на себя. Налетая на Тома и цепляясь за его плечо, чтобы не упасть, Билл слышит тихий шепот:

- Прости.

    В следующее мгновение он понимает, что падает. Нет, слишком медленно для падения.
    Сильно сжав запястье брата, Том шагнул назад, одну ногу оставив перед его ступнями. Банальная подножка. Но он не отпускает Билла. Плавно и осторожно спускает на пол, позволяя почувствовать каждый отделанный тонкими цепочками шов черной перчатки. И стремительно уходит с подиума.
    Билл смотрит в зал. Концентрированное отчаяние в глазах. Опускает голову и падает на раскрошенное в тысячи сверкающих, но не опасных алмазов стекло. Чей-то голос громко кричит: “Свет!”, - и становится абсолютно темно.

Ну вот. Всем кто ждал, и тем, кто не ждал - тоже. Читаем...

23.

“Another you and me                                         
Another revolutionary heavenly romance         
Waiting for the last waltz                                   
And so it seems                                                 
We won’t find the solution                 
Confusion leads the dance
We’re waiting for the last waltz”

“Другие ты и я,
Еще один революционный, неземной роман.
В ожидании последнего вальса.
И кажется, что решения нам не найти.
Смятение играет главную роль,
А мы ждем последнего вальса“

“Last waltz”, Rasmus

- Какого черта ты это сделал? – заорал Том на вошедшего в гримерку Дио. Тонкая спица, которую он сжимал обеими руками, согнулась под напором силы и ярости. Не понимая, почему Дио так пристально наблюдал за его руками, он продолжил, - ты не мог сказать про стекло заранее? Поиздеваться захотелось?
- Том, на этом эффект всего шоу построен. На неожиданности. Она всегда вскрывает истинные чувства.

Уперевшись локтями в стол, Том посмотрел в зеркало. И закрыл лицо руками. Не хотелось ему смотреть в свои глаза, сегодня как никогда копирующие глаза Билла. Только выражение подвело – насколько Том знал, а знал он наверняка, его младший брат был просто не способен на такую ярость. Занятый своими мыслями, Том не услышал, как Дио тихо щелкнул замком двери и подошел к нему сзади. Ловко вытащенная из волос последняя спица и рассыпавшиеся по спине дреды заставили его снова посмотреть в зеркало. Кошачий взгляд просил о многом.

- Дио, ты извини. Я просто слишком разволновался. Я все понимаю, просто не стоило мне в этом участвовать…
- Ничего страшного не произошло. Ты ведь все сумел скрыть. Только не от меня. Я слишком хорошо знаю чувство, с которым смотрит на тебя твой близнец.

Удивленно приподняв брови, Том подумал, что это интересно, и решил выяснить подробности.

- Как же это чувство называется?

Дио ухватился за подлокотник стула и, потянув его, развернул Тома к себе лицом. Опустившись на колени прямо перед ним, он сказал:

- Это желание принадлежать, - он на мгновение задумался, - подчиняться и быть… как это на английском? А, да! Собственностью. Как …вещь, - ладони Дио скользнули по скрытым только тонким шелком коленям Тома и забрались под его ладони.
- Чего ты от меня хочешь? – как-то обреченно спросил Том и тяжело вздохнул.
- Все, - Дио посмотрел ему в глаза, - все, что ты только сможешь мне дать, - он опустил голову, позволив красным волосам упасть вперед нереально ярким водопадом.
- Дио, - Том не смог противостоять желанию коснулся этого волнующе-яркого алого цвета. – Дио, я… - пронзительный взгляд не дал ему продолжить.
- Да, я знаю, что ты любишь своего брата. Знаю. Но мне и не нужно твоей любви, мне нужна мечта. 
- У меня самолет завтра утром….
- До завтрашнего утра еще целая вечность!

Глядя вслед японскому кутюрье и брату, спрятавшемуся за темными очками и капюшоном куртки, Билл улыбнулся и пожал плечами. Стоявший рядом Густав непонимающе уставился на него:

- И ты ничего не сделаешь? Ты ведь даже ничего не сказал ему о том, что произошло на подиуме…
- Зачем? Это, конечно, было тяжело, - он чуть прикрыл глаза, - но буквально через несколько минут я понял, что не могу на него обижаться. Не могу и все. Так было всегда. А насчет Дио он сам поймет, что он это совсем не я, - Билл потер друг о друга руки в тонких перчатках. – Прохладно тут, пошли, а?

Густав кивнул, и они зашагали по коридору.
 
- Слушай, я всегда удивлялся и продолжаю – откуда в тебе столько самоуверенности?
- Не знаю, Дэвид, наверное, поделился.
- В смысле?
- Ну он же не побоялся стать продюсером такой нестандартной группы как наша. Значит, он тоже уверен в своих силах.
- Не-е, ты, по-моему, всегда такой был. По крайней мере, сколько я тебя знаю.

Ненадолго посетившее город солнце успело растопить почти весь снег и теперь неминуемо приближалось к горизонту, погружая все в сиреневатые сумерки. Под ногами хлюпала вода, еще вчера внушавшая восхищение своей пушистой, белой маской. Серость домов, невзрачность зимних улиц.
Дио, опрометчиво или намеренно надевший тонкий плащ, теперь шел, прижавшись к Тому и завернувшись в половину его огромной куртки. Даже ближе, чем он мечтал оказаться так скоро. В одном наушнике плеера играла тихая мелодия. Второй он отдал Тому. И теперь эти тонкие проводки словно соединяли их. Хрупкие звуки – связь, крепче которой у них никогда не будет.
А Том все старался прогнать от себя чувство дежа вю, которое нахально подсовывало ему воспоминания о том, как совсем недавно он так же согревал в своей куртке Билла. Устав бороться с собой и понимая, что это ни к чему не приведет, Том решил отвлечься разговором:

- Расскажи что-нибудь о себе, - попросил он Дио.
- Особенно-то и нечего. Об ужасах талантливого ребенка, обучающегося в сером стаде школы, ты знаешь все. Только вот я не выдержал. Я сбежал. В шестнадцать. С очень богатым и влиятельным человеком. Повезло мне ужасно! Не знаю, где бы я сейчас был, если бы по примеру родителей стал врачом. А они о другом и слышать не хотели. И Он, Он дал мне прежде всего свободу. Хотя, как я подозреваю, он этого до конца не понимает. Я для него просто красивая игрушка. И за это он позволяет мне все. Я был и художником, и пытался писать, сейчас вот я дизайнер. В свои неполные восемнадцать я уже известен во всей Японии. Что дальше? Не знаю. Я по-своему люблю Его. Наверное, больше как отца, как бы ненормально это ни звучало.
- У тебя есть все. По крайней мере, мне так кажется.
- Мне мало этого. Мало.

Том вдруг остановился, вынуждая Дио сделать то же самое. Мимо них шли люди, с недоумением посматривая на эту довольно колоритную парочку, вставшую в обнимку практически посреди площади.
Стянув темные очки, Том посмотрел на дизайнера.

- Знаешь, я совсем недавно Билла обвинил в том же самом. Чего не хватает ему, я до сих пор не понял. А ты? Чего не хватает тебе?
- Не знаю, поймешь ли ты. Это нужно почувствовать, - он нервно облизнул губы. – Я всегда любил боль. Я из тех, кто может наслаждаться лезвием, перерезающим вены, вспарывающим тонкую кожу горла у самой сонной артерии…И Он, Он всегда знает, когда нужно остановиться, даже если я умоляю продолжать. Для меня боль – наркотик. И как любой наркоман я начинаю нуждаться в увеличении дозы. Физическая боль больше не приносит мне того наслаждения, что раньше. И поэтому мне нужна боль душевная, она сильнее.
- Да, этого мне действительно не понять…
- Мне необходимо любить того, кто никогда не будет моим. Кто останется непоколебимым совершенством. Я хочу сходить с ума. Хочу умирать и умереть от этой любви. И я люблю.

Страх захватывал сознание Тома постепенно, становился все сильнее с каждым словом дизайнера. Он смотрел на Дио с плохо скрытым ужасом.

- Что? Хочешь сказать, что я псих? Не надо. Я слишком часто это слышал. И уже даже как-то свыкся с этой мыслью.
- Н-нет. Я, честно говоря, просто не знаю, что сказать… - слегка дрожащей рукой Том зацепил очки за ворот футболки. – Слушай, а почему я?
- Разве это кто-то знает? – Дио опустил глаза. Густые длинные ресницы, казалось, еще больше оттеняли их грусть.

Том снова попал в сети дежа вю. Эти прекрасные, миндалевидные глаза, и эта грусть. Она была так похожа на ту, что он много лет видел в глазах близнеца… Но боялся позволить себе думать об ее причине.
Зазвучавший в наушнике плеера гитарный перебор резанул по нервам, обнажая чувство вины. Дио тихо вздохнул, видимо, ему эта музыка тоже о чем-то напоминала.

- “Born to touch your feelings” – обожаю эту песню… Ты ее знаешь? – неподдельная искренность во взгляде, вечная мольба, всегда без ответа.
- Да, но музыку Scorpions я никогда не понимал, - Том не мог заставить себя перестать смотреть в глаза Дио. Сколько он отвергал вот такие же немые просьбы…Сколько заставлял себя не замечать… Почему… Как он мог…

Он прижал Дио к себе, чуть касаясь, провел по его векам, заставляя закрыть глаза. Выносить эту боль, просящую еще большей боли, он не мог. Мягко коснувшись его губ, Том почувствовал, как они раскрываются ему навстречу, ловя каждое его движение, поддаваясь… И эта покорность пьянила, отбирала способность мыслить разумно.
Мягкий голос Клауса Майне(1) ненадолго вернул к реальности. Но мелодия вальса звала. Она требовала идти дальше, покорять…
Том провел рукой по гладкой ткани плаща Дио, по плечу, рукаву, а другой рукой еще сильнее прижал его с себе. И с первыми аккордами припева столкнул и его, и себя в  сводящий с ума ритм вальса.
Развевающаяся на ветру красная подкладка плаща переплетающаяся с жесткой джинсовой тканью – и гладкая поверхность атласа без сожаления отдает свою красоту. Лицо, скрытое капюшоном, - как привкус смерти. Добровольная жертва. Палач по принуждению.   

(1) – Клаус Майне – вокалист группы Scorpions.

Спасибо))

Приятно, что еще и музыка нравится.

Так уж и быть, извиняю)

Вот насчет этого я сильно сомневалась. Боялась, что занудно будет. Рада, что понравилось.

Действительно много. Приятно ))
(Ужас какой! Написала приятно и задумалсь - приятно, что людям от моей писанины больно... Ну и кто я после этого? Правильно - садистка! Всю жизнь кроме мазохизма ничего не привлекало, что же случилось теперь... не пойму...)

Мне эта песная - просто как спасение. Услышала несколько дней назад всего, хоть она и не новая. Зато сразу поняла, чем закончить главу.

Интересно, ты где мысли читать научилась?

За что же прощать, если на то и было рассчитано?

Надеюсь на скорое воскрешение)))

А вот ради этого стоит жить.

Дальше...

24.

„Ein neuer Tag beginnt
Noch gestern dacht' ich wir sind nicht allein
Ob Zeit zu schnell verrinnt
Wo ist die Last, die mich schon lange quält?

Kein Blick mehr
Deine Augen sind zu kalt
Kein Blick mehr“

“Начинается новый день,
Еще вчера я думал, что мы не одиноки.
А время бежит слишком быстро.
Где же тот груз, который так долго мучил меня?”

Не смотри на меня,
Твои глаза слишком холодны,
Не смотри на меня“

„Siehst du mich?“/“Ты видишь меня?”, Zeraphine

“Could you hold us up if I would drag us down?
Resurrect emotions from our past
N' if they had a king for fools would you wear the crown?
Build us up again and make us last?”

“Сможешь ли ты удержать нас, если я стану тянуть на дно,
Воскресить эмоции из прошлого?
И если бы глупцы избрали короля, надел ли бы ты корону,
Помогая нам подняться и идти дальше?”

“King Of Fools”/“Король глупцов”, Poets of the fall

Пристальный взгляд темных глаз. Только совершенно непонятный. И вроде глаза открыты – а не говорят ничего, гладко отражают все, как поверхность темной, непрозрачной воды. Длинный белый шарф, намотанный в бесчисленное количество оборотов, скрывал лицо Билла почти полностью. И видны были только вот эти застывшие глаза, да черная челка, выбивавшаяся из-под шапки. Том стоял перед братом, и не мог понять, что же ему делать: просить прощения или это бесполезно?
Наконец Билл смилостивился над ним, оттянул шарф чуть вниз и шаловливо улыбнулся.

- Да не буду я тебе сцену ревности устраивать, не буду! -  Билл поморщился и плотнее намотал шарф на горло. - Ну пошлялся с дизайнером и будет. Я не жадный. Кроме того, ты за это еще получишь, - он сунул брату в руки несколько журналов, и искорки улыбки, наконец, добрались до глаз, устраняя пугающее безразличие. – А чего ты его не попросил тебе глазки накрасить? Мне вчера та-а-ак понравилось!

Том не смог сдержать улыбки – разговор, которого он ждал с таким страхом, оказался совсем простым. Он, не глядя, затолкал в безразмерный карман джинсов журналы, но все же решил для вида слегка возмутиться:

- Ну знаешь, это уж слишком. Может, еще Георга  с Густавом накрасим – полный Cinema Bizarre будет!
- А что? Это мысль! – с энтузиазмом подхватил Билл и, взяв брата за руку, повел к остальным, дожидавшимся начала регистрации на посадку и исхода объяснения близнецов. – Только вот на роль Страйфи я не согласен категорически. Мне больше клавишник нравится!
- Ну уж нет! Главный вокал ты на меня не повесишь, даже не мечтай. Все равно ты только собачий вальс играть умеешь.
- А я научусь. Только вот нам пятого человека не хватает…
- Все, значит, последний хлеб у Cinema Bizarre отнимать не станем.
- Дэвид! – торжественно начал Билл, садясь рядом с продюсером, - Дэвид, нам нужен пятый человек в группе. Мы тут с Томом посовещались, и я решил, что, если мы будем одеваться и красится как вчера на показе, то прибавим к своим фанатам еще и фанатов Cinema Bizarre! Дэвид, ты же так классно играешь на гитаре! Соглашайся!

Под громогласный хохот Георга и Густава Дэвид подтянул к себе Билла за его невероятной длины шарф.

- Билли, ты сегодня слишком много говоришь.
- У тебя есть предложения получше?

Билл легко коснулся губ Дэвида, словно не решаясь на более откровенные действия или прося взять инициативу в свои руки. Дэвид принял правила этой знакомой, но не потерявшей остроты игры, и целовал его более настойчиво, впиваясь в губы – не желая отпускать вечно; ощущая вкус губ – понимая, что, может, в последний раз; проникая глубже, жестко лаская язык – словно доказывая самому себе, что это еще реальность; стараясь ощутить каждую мельчающую деталь – чтобы запомнить навсегда.
Сидевший рядом с братом Том демонстративно раскрыл журнал. Он чувствовал себя слегка не в праве предъявлять какие-то собственнические претензии, ведь он сам-то… Фотографии завладели его вниманием почти полностью. Кто-то из фотографов конечно же поймал тот самый момент со стеклом. А вот крупный план лица Билла, когда стекло еще было целым. Том всматривался в лицо, особенно в глаза, пытаясь разглядеть то, о чем говорил Дио. Потом он заметил фото, сделанное уже после того, как он покинул подиум. Взглянув на полные отчаяния глаза брата, том закрыл лицо журналом и немного сполз вниз по жестко-неудобному сиденью. “Опять я причинил ему боль”, - подумал он. – “А он…Он ведь даже не злится, не обижается… Почему?”

- Ты для поднятия настроения посмотри на фотки своих танцевальных подвигов. Прям рыцарь средневековый! – посоветовал сидевший рядом Густав.
- Меня что, и там выследили?! – Том не мог не удивиться работоспособности и наглости японских папарацци.
- Конечно, - Густав взял другой журнал и, раскрыв его, протянул Тому. – Вот. Не смотря ни на что, красиво получилось.

И действительно фотографу удалось поймать удивительно удачный момент. Танцующая посреди людского моря пара, закатные лучи, страсть на фоне городской серости…

- Жаль только твоего лица не видно, - сказал Билл, удобно устроив голову на коленях у Дэвида.
- Наоборот. Это бы всю фотку испортило, - выдал неожиданную мысль Георг, нависая над Томом сзади и заглядывая в журнал.
- Почему?  - спросил Билл.
- Ну… видно было бы, что ему этот япончик до лампочки.
- Георг! – удивленно протянул Том, глядя на него снизу вверх, - а ты иногда мудрые мысли выдаешь!

Объявление о начале регистрации на посадку не дало Георгу высказать Тому все, что он о нем думал, а кое-что может и донести посредством легкого рукоприкладства. Билл встал и, покачнувшись, ухватился за руку Дэвида.

- Опять голова кружится?

Билл кивнул.
Проклиная себя за то, что не только не отменил последний концерт, но еще и разрешил в показе участвовать, Дэвид обнял Билла за плечи. И тут же почувствовал, как волчонок благодарно обхватил его за пояс и положил голову на плечо. Так они и шли. Дэвид прижимал к себе волчонка, как самое ценное, что у него было, зная, что скоро потеряет его. А Том угрюмо плелся вслед за ними.